Воронье живучее

— Не хочу, — мотнул Дадоджон головой.

Он вдруг ощутил себя побитой собакой — словно подслушал разговор Нуруллобека с Гульнор. Ему захотелось заплакать от досады, от обиды и боли, сжавшей сердце. Как унизил его Нуруллобек, как тонко дал понять, что правда торжествует и в конечном счете счастлив он, а не ты. Да, он счастлив, Нуруллобек, счастлив! А я ничтожен… ничтожество я, сам себе мерзок. Зачем, для чего было нужно так поступать с Нуруллобеком? Ака Мулло, ах, ака Мулло, ведь вам жить-то оставалось всего ничего, зачем же вы стали мешать счастью людей? Чего вы добивались, разлучив меня с Наргис, а Нуруллобека с Марджоной? Может быть, с ним она не была бы Шаддодой, ведь говорят, что любовь облагораживает. А я не люблю ее, мы с ней чужие… Вы клялись, что хотите возвысить меня, а на деле толкнули в пропасть, и я не знаю, как удержаться, качусь, падаю все ниже, и мне стыдно смотреть людям в глаза.

Дадоджон не сдержал тяжкого вздоха и повел глазами. Он увидел на столе бутылку из-под водки. В этом облегчение? Вон Бурихон напился, наелся, ему тепло и хорошо… Дадоджон грохнул кулаком по столу.

— Шаддода! — закричал он. — Тащи водку!

— Что с тобой? — вытаращилась жена. Она хотела возмутиться, но вмешался Бурихон.

— Не пе-пе-речь! — повел он пальцем перед ее носом. — Раз муж сказал, надо выполнять. Мужа надо слушаться!

Марджона ушла в чулан, вынесла бутылку и поставила перед мужем. Дадоджон схватил бутылку, сам откупорил, наполнил, перелив через край, две стопки и, чокнувшись с Бурихоном, выпил свою до последней капли.

— Вот! — сказал он, со стуком поставив стопку на стол.

…И взмыло в небо, закружилось, ликуя, воронье. Оно хохотало и играло, кричало во все горло, словно уже весь мир оказался под его черными крыльями. Дадоджон обалдело смотрел на этот разгул воронья, а в желудке поднималась тошнота, он стал изо всех сил крепиться, хотел поднять руку, крикнуть воронью: «Кыш!», но рука окаменела, язык не повиновался, а воронье опускалось все ниже и ниже, хохотало и что-то говорило голосом Бурихона и Марджоны, что-то лепетало… Откуда оно берется? Извести надо его, изничтожить, но бессильна рука, он ничтожен, ничтожен…

40

В Богистан пришла весна. Здесь она особенно прекрасна. Не случайно и слово «богистан» означает цветущий сад. Куда ни кинешь взор, всюду деревья, деревья, деревья — яблони и персики, вишни и сливы, урючины, гранаты и груши, айва и черешня. Зацветая друг за другом, они украшают долину буйными красками, которые переливаются тысячами оттенков зеленого и белого, голубого и розового, бледно-оранжевого, светло-красного, ярко-рубинового… А какие здесь розы и как великолепен их аромат! Красоту весенней долины Богистана не высказать и не описать, ее надо увидеть и прочувствовать самому.

Солнце теперь всходит рано, в шесть утра оно уже подрумянивает и золотит верхушки цветущих деревьев, и они кажутся в его лучах разнаряженными невестами, а листья, зеленые травы словно бы усыпаны алмазами, которыми щедро одарили их, уходя на покой, небесные звезды.

Кишлак Карим-партизан, самый большой и благоустроенный в долине, представлялся тетушке Нодире в этот ранний час и самым красивым. Она вышла из дома чуть свет и шла не спеша по кромке хлопкового поля, окруженного тутовником, тополями и ивами, любовалась изумрудными всходами хлопчатника и радовалась, что они такие ровные и дружные, радовалась, что весна предвещает добрый год. Ничто не мешало ей думать: утреннюю тишину ломали лишь звонкие суматошные беседы птиц.

В прошлом году колхозники потрудились на совесть и вернули колхозу былую славу, снова вывели его в число передовых хозяйств района. Теперь он укрупнился — к нему присоединился колхоз «Первое мая». Угодий и пашен стало в полтора раза больше, а заботы возросли десятикратно. Но все было бы хорошо, если бы не проделки Бурихона: снюхался с заведующим районной базой потребсоюза и вместе с ним продавал налево строительный материал и дефицитные промтовары. Вчера их обоих арестовали — работники ОБХСС поймали с поличным. Опять колхозу неприятности, вздыхает тетушка Нодира, — колхозу, ведь Бурихон числится колхозным экспедитором. Опять будет ревизия, снова проверки, и кто знает, что обнаружится, потому что Бурихон — шурин завхоза… Тетушке Нодире не хотелось бы думать о Дадоджоне плохо, но, как говорится, укушенный змеей боится и пестрой веревки: Мулло Хокирох, оказывается, был дельцом большого масштаба. Если бы он не умер, его как соучастника преступлений, в которых замешаны и некоторые весьма ответственные работники, судил бы Верховный суд в Сталинабаде. Кроме того, как ни гонит она эту мысль, ни говорит себе, что брат не отвечает за брата, что Дадоджон по натуре другой, все равно не может не думать, что он одного семени с Мулло Хокирохом, соучастником убийства Карима-партизана, ее отца. Нет-нет да и приходит на ум поговорка: «От скорпиона — скорпион, от змеи — змея». Вдобавок ко всему Дадоджон — не только зять Бурихона, но связан с ним и по работе. Отдали снабженческое дело родственникам…