Ворона на мосту

Впрочем, вот я говорю по привычке: “я”, “мне”, а речь-то о том, что никакого “меня” больше не было, мой внутренний голос превратился в нестройный хор, где каждая составляющая тянула свою партию. Прежнее мое безумие по сравнению с этим хаосом могло бы показаться вершиной душевного здоровья и здравого смысла. Единственное, что объединяло этих несносных крикунов, – дикое, немилосердное, как боль, желание выжить и совсем еще свежее воспоминание о том, как чужие пальцы сжимали сердце, а чужой голос твердил: “Дыши, твое дыхание – вопрос жизни и смерти, никогда еще у тебя не было более важного дела, чем это”.

Предприняв судорожную попытку и внезапно обнаружив, что дышать здесь вполне возможно, мое тело пришло в неописуемый восторг; никогда, ни в какое иное занятие я не вкладывал столь самоотверженную страсть, как в те самые первые вдохи и выдохи. Тот осколок меня, который до сих пор оставался единственным оплотом спокойствия, взял на себя управление процессом; и ритм, и даже счет оказались ему подвластны, поэтому какое-то – не время, конечно, откуда в Хумгате время, – скажем так, какое-то число вдохов спустя дыхание мое стало ровным и размеренным, мускулы расслабились, и я с изумлением обнаружил, что источник безмерной силы и неописуемых наслаждений всегда был при мне. Я имею в виду, вообще всегда, по крайней мере с рождения, хотя в Хумгате мне было совершенно ясно, что начала нет ни у чего и ни у кого, это сейчас я договорился с собой, что буду пока считать момент рождения своего рода точкой отсчета, потому что подчинить обыденную жизнь концепции вечности невозможно, да и, пожалуй, не нужно. Всему свое время и место.

Важно, что мальчик по имени Шурф Лонли-Локли утратил даже те жалкие крохи себя, что оставил ему Безумный Рыбник, который, в свою очередь, исчез, растворился в сияющей тьме моего молчания, так толком и не успев осознать, что случилось. Тем не менее что-то от меня все-таки осталось, это существо пребывало неведомо где и как, посвятило вечность вдохам и выдохам, созерцало видения, куда менее отчетливые и внятные, чем младенческие сны, и постепенно заполняло меня. Именно этому выжившему спокойному и бесстрастному обломку меня досталось все: моя память, мое могущество и самый главный приз – возможность жить дальше, несмотря ни на что. “Так родилась моя новая личность”, – сказал бы я несколькими годами раньше. “Так я подобрал себе идеальную маску, позволяющую выжить в любых обстоятельствах и способную защитить меня от чего угодно, то есть от смерти, от жизни и от себя самого”, – говорю я теперь.

Кстати, кто именно говорит – это, конечно, тот еще вопрос. Но ответ на него, с вашего позволения, я сейчас формулировать не стану.

Личность ли, маска ли, которая возникла в результате моего пребывания в Хумгате, обязана своим рождением упорядоченному ритму дыхания. Неудивительно, что приверженность к порядку и внутренней дисциплине стала для этого существа – еще недавно я сказал бы “для меня” – не просто надежным фундаментом, но главным условием выживания. На самом деле это довольно просто объяснить и, надеюсь, понять: уж если вышло так, что тебе приходится нести огромную охапку поленьев, такую, что руками не обхватишь, следует приложить все усилия, чтобы каждое оставалось на своем месте, потому что, уронив одно полено, скорее всего, обрушишь всю гору. Или попробую иначе: “Если хаос – твоя подлинная природа, сосуд, в который он заключен, должен быть совершенным и надежно закупоренным” – так или примерно так сказал однажды по сходному поводу человек, который гораздо старше и мудрее меня.

В какой-то момент, как и предсказывал Чиффа, я понял, что могу покинуть Хумгат. Более того, в этот миг вдруг обнаружилось бесчисленное множество выходов. Кто путешествовал через Хумгат, знает: в сущности, это место – что-то вроде станции пересадки, оттуда можно попасть куда угодно, хоть в обитаемую реальность, хоть в смутный чужой сон; впрочем, как минимум двое из присутствующих сами могли бы просветить меня в этом вопросе, вместо того чтобы терпеливо выслушивать невежественный лепет новичка.

Но все эти внезапно открывшиеся возможности были для меня, так сказать, умозрительными. Прежде я бы не раздумывая, очертя голову ринулся в неведомое, а теперь даже вопрос такой передо мной не стоял. Чувство долга, одно из великого множества полезных, но обременительных приобретений, призывало меня вернуться к человеку, которому я был обязан своим рождением, и расплатиться за услугу. Не буду вас обманывать, такое будущее представлялось мне тогда весьма безрадостным, но мое мнение больше не имело значения, во всяком случае, когда оно противоречило выполнению долга.