Ворон. Тень Заратустры

– А ты, матушка, глазки-то не отводи, личико не прячь, лучше вон полюбуйся на наследничка. Хорош гусь! И то сказать – зачат без венчания, без Великой Матери благословения, от стручка какого-то болотного, не по Древней Науке выношен, наречен без Совета, без ведома моего. И не надо мне опять про войну, про случайность, про запрет на аборты и что гнева моего боялась… Шоэйн! – Старая ведьма сплюнула презрительно, будто в рот мошка залетела. – Пусть уж остается Александром. Имя, конечно, великое, щенку твоему и за десять жизней не дорасти, но вместе с «Ильичом», пожалуй, в самый раз. Помню, еще в Петербурге, в аптеке нашей на Каменноостровском служил один Александр Ильич. Пыльный плюгавый сморчок, три волосинки поперек плеши, пенсне с треснутым стеклышком, из жалости держали. Видать, и твоему таким быть, случайного ничего не бывает… Ну, что встал, Ильич Александр? Ступай уж!..

Бывший Шоэйн пулей вылетел из комнаты, и в этот вечер они с Энди так нализались, что ночь провели в полицейском участке, утром имели мучительное объяснение с проктором, а днем – с деканом. Но обошлось, не выгнали…

И спустя всего два-три года после смены имени, заглядывая в зеркало, Лерман всякий раз с тоской осознавал, что неуклонно превращается в того самого Александра Ильича из Петербурга. Кудри заметно поредели, зрение ослабло, так что приходилось постоянно носить… не треснутое пенсне, конечно, но очки в толстой оправе, лицо покрылось ранними унылыми морщинами, тонкая шея обрела заметное сходство с цыплячьей… Воистину сморчок, какой-то диккенсовский клерк и, кстати, почти что копия легендарного маньяка-убийцы Криппена, того самого, что удостоился целого зальчика в музее мадам Тюссо…

Кстати, похожую картину мог наблюдать в те годы в зеркале тихий советский паренек. Только вот про маньяка Криппена он ничего не знал и знать не мог – потому и внутренний голос не предостерег. А фамилия у того паренька была смешная, щекотная. Чикатило…

Александр же Ильич судьбу Криппена, даже при гарантиях посмертной славы, разделить не хотел и направлял свои либидозные порывы в менее губительное русло. Примерно раз в два месяца он доставал с полочки чемодан, укладывал в него алый смокинг с золотыми пуговицами, остроносые лакированные штиблеты, белоснежную кружевную сорочку, несессер-косметичку с разного рода ножничками, пилочками и флакончиками, поверх всего осторожно выкладывал предмет своей особой гордости – смоляно-черный тупей, коим не погнушался бы и неведомый Александру Иосиф Кобзон. И отправлялся в развратный мегаполис Лондон прожигать уик-энд в клубах специфической ориентации. Там он блистал этаким принцем-инкогнито и, флиртуя как с ослепительно мужественными «буграми», так и с гибкими, накрашенными мальчиками, отпускал туманные намеки на морганатическое родство с царствующей фамилией. Зачастую это способствовало достижению желаемого, и домой Александр возвращался усталый, но удовлетворенный. Скромное жалованье служащего Шотландского Исторического архива, куда он устроился после университета, не позволяло повторять эти эскапады чаще, да и существующий график личных праздников выдерживался исключительно благодаря строжайшей экономии во всем остальном. Именно в силу этого обстоятельства Лерман не снимал отдельного жилья, а продолжал ютиться в своей когда-то детской комнатке домика в Грэндже, под одной крышей с двумя окончательно сбрендившими старухами.

Примерно за год до своего столетнего юбилея миссис Дейрдра вдруг начала слышать голос, да так, что его невольно слышал и Александр Ильич, если, конечно, ему случалось оказаться дома во время «сеансов связи». Происходило это так: мирно сидя, скажем, в гостиной за чашечкой послеобеденного чая, бабка внезапно замирала и, выкатив глаза, выпрямлялась в струнку. Посидев минутку в этом ступоре, она с кряхтением поднималась из своего глубокого кресла и повелительно бросала падчерице: «Идем!». После чего обе удалялись на свою половину, куда самому Лерману был еще в детстве строго-настрого заказан вход. Через некоторое время оттуда начинали доноситься заунывные песнопения, сменявшиеся глухим, басовитым бубнежом. И сколько Александр Ильич ни прислушивался, разобрать ничего не мог, поскольку бубнил бас на чужом, изобилующем шипящими, языке, скорее всего, на русском. Голос бабки отвечал на том же языке. Но интереснее всего было то, что физически голос воспроизводился голосовыми связками мамы Джулианны, не знавшей никаких языков, кроме английского и немножко – исконного гэльского. После таких сеансов она обычно скверно себя чувствовала, ходила охрипшей, пила горячее молоко с медом и виски. Бабка же, наоборот, наливалась на какое-то время силой и словно молодела.

По некоторым репликам, оброненным в его присутствии, Александр Ильич понял, что астральное общение происходило преимущественно с родной дочерью старой Дейрдры, Анной.