Ворон Доктора Ф

- Как Диоген? Днем с огнем? - слегка рассмеялся, считая абсурдом, Цетон, смотря на госпожу, не забывая следить за дорогой.

- Диоген разве? Да, наверное, как он… А еще я осознала, что искусству влюблять в себя и быть любимой я научилась, этот рынок чувств принял меня как бойкий товар, вернее, считал так, а я сама не научилась любить. Так и не поняла, что это значит… Любить… Я не умею любить… И, кажется, все, кого я могла бы полюбить либо уже умерли, либо никогда не рождались…

- Не переживайте так, госпожа. На самом деле любовь между мужчиной и женщиной только выдержанное, как скисший виноград становится вином, физическое желание. Влюбленность же вообще подобна гипнозу. Нет той боли, которую часто придумывает себе человек, особенно, женщина.

- Кто из вас вторичен? Ты или Фрейд? Кто придумал всю эту чушь? Про желание собственного отца дочерью и вообще низменное влечение невинных детей к родителям, надеюсь не ты?

- Что вас так удивляет? Мы делились мыслями. А за господином Фрейдом последовал весь мир, вся Америка.

- Да-да… Страна адвокатов… Удобно ведь говорить, что это он маму в детстве хотел, а набросился вот на какую-то тетку якобы на нее похожую…

- Такая грубость изложения вовсе не к лицу вам, терпеливейшая и безмятежнейшая моя госпожа, - разочарованно и осуждающе отметил формалист Цетон.

- Любовь вовсе не одно желание, любовь - это сложнейшее искусство… И я им не владею, - замолчала Розалинда.

Цетон смотрел не Розалинду в зеркало, он не умел любить, но уже таил в себе немое поклонение Уникальной. Она просто не могла быть обычной его жертвой, он любил ее как редкий экспонат, с азартом исследователя, алчностью правителя, жаждущего власти, ведущего на бойню войны миллионы людей, который ради его комплексов и стремлений одного должны были отдать свои жизни и убить других, также людей, которые не надеялись получить эту власть. И ради чего тогда они шли? Ради полководцев и королей? А не проще ли было просто объединиться и скинуть обоих правителей? Не проще - пришли бы новые, и, ведомые чем-то вроде массовой души или либидозным влечением к лидеру, как утверждал Фрейд, люди вновь бы пошли умирать и убивать.

И все же помимо алчности трепетало в нем подобие благоговения и щемящего волнения, но все так же эгоистического, он уже осторожно видел себя королем, а ее то ли цепный чудовищем, а то ли королевой, хотя… Вряд ли… Скорее чудовищем. Ведь они оба не научились вовремя искусству, великому человеческому искусству любить.

- В одном я согласен с Фроммом… - начал слуга.

- М?

- Шаблонность - отвратительная вещь, если даже все стремятся умереть по шаблону. Европа только заполняется комплексами и тревогой одиночества. Да-да, прав был месье Бодрийяр, говоря, что любовь уже стала публичной, скоро станет публичной и смерть… Однако, госпожа, не волнуйтесь. Ведь вы - Уникальная.

Показалось, что нечто мучает не только Розалинду, но и Цетона, некое сомнение, некий вечный вопрос, который он научился мастерски отрицать, перенося свое отрицание на других. Осуждение нового времени в его устах звучало страшнее и больнее, чем в устах самых древних стариков, как будто он не понаслышке знал еще те времена, когда люди умели любить, не элитаризируя любовь до искусства, а просто проникая в ее суть без слов и концепций. Вероятно, и сейчас находились подобные им, но об их существовании Цетон либо не знал, либо умалчивал. И для него, и для Розалинды оказывалась недостижимой простая истина, живущая в том, что теория знания - уже знание, но теория любви - по-прежнему не любовь. Они, возможно, могли бы и научиться, но Розалинда обреченно понимала: ” Моя любовь может быть только жертвой, я буду напоказ отрывать от себя с мясом последнее ради кого-то, а на деле только в эгоистической гордыне бить себя в грудь, - вот я какая, вот я какой герой. И никогда не увижу других. Спи, Алина, спи, пока не знаешь, лучше не знай обо мне все эти наговоры, пусть меня видят все, как хотят, каждое их восприятие не будет ложным, ведь меня для меня просто не существует… Мы все находимся в непрерывном ощущении своего отсутствия”.

Розалинда почти заснула вслед за сестрой, ехали долго, как будто Ворон забыл дорогу, или так казалось в тягучей стекловидной застывшести времени с нервными пустыми пузырьками, в которых искаженно отражались блики света. Розалинда все еще о чем-то размышляла, о встрече с матерью, грядущей в этот день, думать не хотелось, не исходил из сознания разговор с Цетоном. И вот на грани сна, где-то в соприкосновении эмоций и мыслей, где нет лжи вседневной суеты, девушка кое-что уловила и, найдя заветные слова, с легкой улыбкой пробудилась и окликнула Ворона:

- А я, кажется, узнала, наконец, что такое любовь.

- Вы разгадали главную тайну человечества? - скептически усмехнулся слуга, резко сворачивая руль, вцепившись в него обоими руками, будто не желая слышать ответ: