Ворон

«…Темно… холодно… как же темно вокруг! Дождь — холодный, темный дождь — что же ты… что же ты все падаешь и падаешь — всю жизнь мою?! Всю жизнь — это мрачное, низкое небо; всю жизнь блуждаю я в этом мраке… Как же больно — как же больно то мне! Темно… как же холодно… дождь… темный дождь… какой же ты холодный, а завтра — завтра пойдет снег. Первый снег — он всегда такой страшный… И терзаешь себя, и чувствуешь, что терзаньями этими ничего не достигнешь, а, все ж таки, продолжаешь мучаться… Начнешь утешать себя стихами — они запретные… Где я?… Темно то как… Не услышал бы кто-нибудь стихов; ну вот, ну вот… Мне строки с трудом даются… — Слезы, слезы, слезы слезы… Из небес из темных… В холоде ночном… Завтра, завтра, завтра… Нет — не получается: что-то в душе моей разорвано; что-то болит, что-то стонет…»

И девочке стало жалко Сикуса; она отшатнулась, отбросила нож — вернулась на свое место и повалилась без сил. Так пролежала минуты три; затем — встрепенулась, и зашипела совсем уж не по детски, с истовой ярости: «А — теперь я понимаю: ты все это нарочно! Ты всю жизнь в обмане провел, и, даже во сне продолжаешь обманы шептать, чтобы отвести только от того, что в глубине твоей, подозрения!» — последние слова она даже вскрикнула, и удивительным было, что никто не проснулся; только Хэм придвинулся поближе к благодатному теплу.

Девочке пришлось потратить еще несколько минут, чтобы отыскать отброшенный кинжал — и вот она вернулась к Сикусу — его едва было видно, в свете умирающего костра, встал перед нею на колени, так что его вытянутое лицо оказалось как раз вровень с ее личиком. Он смотрел прямо в ее глаа (хоть и не видел их при этаком освещении) и не мог видить, что клинок почти упирается ему в грудь, что, стоит ей только немного повести рукою и это остро отточенное лезвие войдет ему в серце. Он положил свои вытянутые ладони к ней на плечи, и зашептал:

— Ну, вот и хорошо, что нам все-таки, довелось поговорить так, с глазу на глаз. Я давно так поговорить хотел, и сейчас вот проснулся — думал тебя разбудить; а гляжу — ты уже надо мною стоишь. Ну — вот и хорошо. Давно стоишь то? Чай слышала, о чем я бридил то, а? Знаю — слышала. Думаешь, наверное, что — это опять обман какой-нибудь. Если бы клятва моя для тебя хоть что-то стоила, так поклялся бы, что не так это!.. Ну, да ладно — слышала, небось, что я стихи там проговорить пытался? Так вот знай, что, на самом то деле, у меня есть стихи. Немного совсем — мне их тяжело придумывать, не то что некоторым… Я еще ни одному эти стихи не рассказывал, и тебе вот первой расскажу, потому что, перед тобой себя виноватым считаю. Не суди ты меня очень строго, а расскажу я тебе про первый снег, который, чувствую, завтра выпадет.

— Как страшен первый снег!
Ведь — это снова смерть пришла,
Из полуприкрытых темных век,
Всю ночь пурга мела.

Еще недавно умирала,
Гнила и мучилась одна,
И в небе жалобно стонала —
Теперь под саваном она.

И я с тоскою, со слезами,
Быть может вспомню, как она,
Не так давно — за месяцами,
Юна шептала: «Мир, весна»

Быть может вспомню — сердце стонет,
А завтра первый темный снег —
То небо темное уронит,
Сто тысяч слез из темных век.

Сикус некоторое время провел в безмолвии, потом разрыдался, уткнулся в плечико девочки, и только потому, что грудь его была впалая — он так и не почувствовал прикосновения клинка. Он шептал:

— Ну, вот видишь — я ж от всего сердца!.. Не очень то, конечно, стихотворение, но от всего сердца. Ты еще подожди, подожди. Я тебе лучшее свое стихотворенье прочту — оно тоже про осень, потому что все в душе моей увядает:

— Лес умирает в дыханье осеннем,
Листья последние медленно кружат,
Вверх поднимаются, вниз опадают,
И на землю холодную
Темным саваном стелятся.
Тихо плачет березонька,
С голых веточек тоненьких,
Слезки медленно падают,
И звенят в сером воздухе,
Словно струны печальные.
Где вы птахи веселые?
Где вы трели весенние?
Где ты счастье любви?
Все разлукой наполненно,
Все забыто потерянно,
До прихода весны.

Девочка чувствовала, как слезы Сикуса обжигали ее плечо, да и сама едва сдерживала слезы. Ей хотелось бросить клинок, хотелось обнять его, утешить; однако, она сдержала этот первый порыв и, вдруг, зашептала: