Ворон

— Да — ты плачь, плачь. Слезы боль смягчают. Говорю тебе: со временем забудется этот эпизод из жизни, а, может, и будешь иногда вспоминать, как печальную картину, среди множества иных. Вот мы то, например, днем раньше ничего про тебя не знали. Как ты пришел в нашу жизнь так и уйдешь. А мы уж со смертью смирились — мы вновь Валинор увидим — это ли ни счастье?

Барахир долго лежал, смотрел на звезды, потом повернулся, и обнаружил, что никого уже рядом нет, только комета кровавым своим хвостом перекинулась через небо. Он вновь улегся на траву; созерцал Млечный путь, пытался успокоиться, однако, никакого спокойствия не было.

Все невыносимо горело в нем, все рвалось как-то исправить; он, все-таки, жаждал увидеть Деву, вновь закружиться с ней в танце, вновь взглянуть в ее очи. Он шептал: «Если это не была любовь настоящая, почему сейчас тоска столь огромная? Прямо горю весь…» — тут он уж совсем не в силах на одном месте оставаться, вскочил на ноги и спешно зашагал к реке; прошел среди празднующих, и, едва ли сам себе отдавая отчет, что делает — направился к вымершему, лежащему во мраке Городу.

Он и не заметил, как отплыли назад, растворились в ночи звуки праздника. Не заметил, как прошел по ржавому мосту, на котором некогда развалилась телега с картошкой. Прошел в ворота, в черноту улиц, и слышал только, как часто стучит его сердце, да как гудит разгоряченная кровь.

Как ему казалось, он шел к площади, но на самом то деле уже давно заблудился, что было и не мудрено в этом хаотичном переплетении улочек, в этом темном лабиринте. А шел он очень долго; шел, все вспоминая об эльфийской деве, а вокруг, проплывали неясные очертания подворотен, закоулков, каких-то узеньких проходов. Часто ему приходилось перебираться через груды мусора, он проходил и в смердящих проходах между домов, таких узких, что задевал их плечами. При всем том, он был уверен, что идет к площади, и что там у памятника цветов увидит ЕЕ.

Остановился Барахир только, когда во тьме перед ним, бесшумно и стремительно проскочило что-то. Тогда он замер и оглядевшись, понял, что забрел в трущобы.

Вокруг угадывались очертания домов. Были они все перекосившиеся, точно сжатые в болезненной судороге, из них сильно несло гнилью, помоями… Впрочем, нечистоты валялись повсюду, а один из домов совсем обвалился и напоминал во тьме огромную мусорную кучу. В нескольких шагах перед ним был тупик: деревянная насквозь прогнившая стена, перекашивалась над улицей.

Барахир обернулся и увидел, что позади улицы не было, но стояло множество уродливых, тесно прижавшихся друг к другу строений. Возле них он прошелся, и обнаружил множество узеньких проходов, некоторые из которых испускали такой вонью, что начинало выворачивать желудок.

— Остаться ли тут до рассвета? — прошептал он, и испугался собственного голоса.

Попытался успокоиться: «Чего ты все боишься? Вот Маэглин тоже боялся чего-то, а чего? Все какие-то наважденья… Вот вспомни, что сейчас, в нескольких сот шагах отсюда праздник». И действительно — по небу пробежал радужный отблеск; но пришел он издалека, а вокруг оставалась совершенная тишина…

Неожиданно, Барахир, с ужасом понял, что в этих тенях действительно было что-то неведомое. И это наблюдало за ним… Лихорадочно заметалась мысль: «Что это может быть… Ах, да — еще вечером, на площади, мы слышали будто закричал среди домов младенец. Тогда эльфы отправились на его поиски, но вот чем это все закончилось не знаю».

И, стоило ему только про младенца вспомнить, как раздался пронзительный, младенческий вопль.

— А! — Барахир даже вскрикнул от ужаса, попятился налетел на что-то; повалился, да так и остался лежать, дрожа, чувствуя, как пот катится по лицу, как бешено бьется сердце.

Какой же жуткий младенческий вопль! Никогда раньше не доводилось ему слышать такого! Какой оглушительно громкий, и все тянущийся… тянущийся! Казалось, этот младенец видит нечто такое, что может в мгновенье лишить человека рассудка — и все кричит, кричит — это бесконечное, вибрирующее «А-а-а!»..

Вопль этот оборвался столь же неожиданно, как и начался — как дверь захлопнулась — вновь такая тишина нахлынула. Еще больше сгустилась темень; и в этой то напряженно молчащей темени было еще страшнее, нежели, когда кричал младенец. Барахир, как повалился, так и лежал, не смея пошевелиться, но вжимаясь со всех сил, в эту грязную мостовую.

Наверное, для кого-то пролетело несколько мгновений, и он их даже не заметил. Для Барахира прошло очень много времени, он весь измучился, и, наконец, понял, что до рассвета не выдержит — не сможет так лежать, и ждать нового вопля, или, быть может, какого-то образа из темноты.

И тогда он приподнялся, и сжатым, не своим голосом вымолвил:

— Я не знаю, кто ты… Ребенок?.. Нет — обычный ребенок не сможет вопить с такой силой. Даже и выросший здесь не сможет…. Но я иду к тебе. Нельзя же тебя здесь оставлять, кем бы ты ни был.