Ворон

Переглянулась тут вся эта пьянь, плечами поникли — мозгов то у них, как у орков, почитай и нет — поверили мне; стали их вязать, да в город понесли. Тогда, от побоев умер уже юноша, а девушка, хоть и лицо ее все окровавленное было, хоть и платье ее белое все в крови — смотрела на меня прежним своим ясным взглядом, и такая сила в этом взгляде была, такая любовь ко мне, подлому; что не выдержал я, отвернулся, а потом то — опять посмотрел; и сам, чувствую — плачу. «Как же, думаю — несу самое дорогое на муки, да на казнь; неужели нельзя остановить! Ведь, сейчас то еще не поздно — можно, ведь, придумать что-нибудь».

Тут меня дернул за плечо тот детина, который недавно попрекал меня, что я околдован (мое место, стало быть, хотел занять) — теперь он даже заискивал:

— Я!.. — рычит. — …Ничего! Я — слышал, что вы кричали: «Бить сильнее!» — так вы на меня то не докладывайте, я ваш верный слуга до конца буду!

И все тут кругом загоготали, и каждый что-то свое, подлое выкрикивает, и каждый то ко мне с лестью лезет — чтобы только не докладывал.

И так мне тогда тошно стало — так хотелось от всего этого мелочного, грязного вырваться!.. Но я уж боялся на ту девушку смотреть — побоялся, что вновь поддамся я тем чувствам, и тогда уж точно схватят меня…

Так и донесли ее до самого города, связанную, а я то все где-то позади плелся, да под ноги себе смотрел.

Прямо в тот же день устроили суд. У нее спрашивают:

— Видели, что у тебя, ведьма, были сообщники. Говори: где они теперь, и как их поймать можно?

Отвечала девушка:

— Со мной был только любимый мой, но его душа уже свободна и дожидается моей души. Остальные — то были лишь тени, близких мне людей, и они уже никогда не вернуться в этот мир.

Тогда обращаются ко мне:

— Правда ли, что у нее были сообщники?

Вот какие мысли у меня тогда в голове бились: «Ежели скажу, что никого не было — так поверят мне. Но мне же позор будет, никакого повышения. Если же скажу, что там, действительно, было много колдунов, так стану героем — еще продвинусь. Но, ведь, ежели скажу — так страшные муки ждут — так-как неприменно должны схватить сообщников!»

И вновь вспомнилась мне березка, чувства мои тогдашние детские. И все в душе моей перемешалось, и уж едва я стон сдерживал, когда боролось во мне это правдивое — человеческое и подлое — орочье. Вновь выкрикнул судья:

— Ну, так что же?

И тогда выпала у кого-то из кошелька монета, зазвенела по полу, и настолько подлое мое сердце слабым оказалось, что одного только этого звона жалкого достаточно было, чтобы победить его, и выкрикнул я:

— Да — много, много их там было! — и какая то уж истерика на меня нашла, и не мог я остановиться; так, совершив одну подлость, хотел уж все во мрак втоптать, чтоб уж и не выбраться из этого мрака потом. Так и кричал я, надрывался. — Много, много у этой ведьмы сообщников! Да! И они уж шипели там, как ваш город загубить! Все какие-то козни строили, и сила у них была тайная. Я слышал — слышал!.. Режьте ее, мучьте, не жалейте — все жилы из нее вытяните, чтобы только рассказала вам все! Вам ведь этого только и надо! Вот вам — получайте! Вот вам — жертва! Ха-ха-ха!

Тут зашелся я безумным хохотом, ну а на душе мне так больно стало, что потемнело все в глазах, и лешился я сознания.

Очнулся я уже в своих покоях с холодной повязкой на лбу, вскочил, как заорал на слугу:

— Что, небось неделя уже прошла?! Небось, казнили уже ведьму то?

Сам надеялся, что неделя уже прошла, и все муки ее позади, что ничего уже не исправишь — сожжена она. Однако, слуга мне ответил:

— Только час прошел, как вас принесли. Ну, а с тех пор, как вы в обморок повалились — не более полутора часов минуло… Ведьму то только через три дня казнят, а не сознается — так и через большее время…

Так, помню, я в эти дни мучался! Ни ел, ни пил ничего — не было мне ни минуты покоя. Ведь, стоило мне только отменить свои показания, и избавил бы я ее до мучений. Но до конца выдержало мое подлое сердце. Когда наступил день казни я, помню, первым вышел на площадь, где и столб с хворостом уже поставлен был….

….

В общем, я испугался — не смог я взглянуть на нее — убежал, когда еще только народ собираться стал…

….

…В тот же день, но уже ближе к вечеру, вбегает мой слуга. Запыхался, бледный, улыбается. Остановился перед столом, где я сидел вино из бочонка — чашу за чашей в себя вливал…. Тут он начал говорить — а я с ужасом слушаю, остановить его хочу, да никак не могу. Знаете, как в кошмарном сне — как от чудища не беги — все одно оно тебя догонит, когтями в спину вцепиться. Так вот и от этого голоса не мог я избавиться. Он с радостью лепетал: