Ворчливая моя совесть

Пряча от ветра лицо, Огарков медленно продвигался вперед. Просторы окружавших его полей были вовсе не плоскими. Они были бугристыми — барханы, барханы всё снежные. Он теперь знал, что не так-то просто создавались эти барханы, под каждым из них стояли решетки из досок, снегозадерживающие щиты. Вот кусок серой шершавой доски торчит из снега, вот другой… И Огаркову как бы теплей, спокойней становилось, присутствию человека равны были для него эти виднеющиеся из снеговых барханов доски. «И трудно сдержаться от возгласа злого: не нужно мне сна, на сравнения щедрого!..» Шаг, еще шаг, еще… «…Бессонницей жизни рожденное слово…» Шаг, еще один… «Ведь целых двадцать два года живу на свете, — размышлял он, — почти четверть века! И не всегда ведь гладко было. И не в такой уж холе я рос. Студентом на одну стипендию тянул. Женат был, развелся… Так что ж я?..» Как ни странно, как ни удивительно, но только за эти два с лишним дня он стал что-то соображать. Раньше и вопросы особые вроде не возникали. Раньше… По необъяснимой аналогии он с тягостным ощущением припомнил некоторые свои грехи, промахи… Например, как он пытался угостить шампанским Рыбина, как был задет его плохо скрытой презрительной усмешкой, как долго шел потом пешком по городу, а выпитое из амбиции шампанское напоминало о себе отвратительной плебейской отрыжкой. Но боже ты мой, как же это давно все было! Чуть ли не в другой жизни… А прошло-то всего лишь два с лишним дня! Угол зрения важен, призма, через которую… И снова возникли перед ним в метельном, заснеженном пространстве люди, встретившиеся ему за эти два с лишним дня. Они словно снегозадержание проводили, накапливая влагу для спящих в земле зерен. И веснушчатый дядечка возник, который разгуливал по Ялте в плавках, и смуглая азербайджанка, чистая душа которой пыталась уравновесить грешную — мужа, и милиционер, столь поднаторевший на курсах повышения квалификации, музыканты со свитерами под фраками… И инспектор Бормотов, и скуластый Шевцов, и тракторист, тоскующий по своей теплой Гагре… И завклубша… И женщина, кормившая на концерте грудью ребенка. И великан Егорыч со всеми своими подданными. И ковыляли, опираясь на костыли, опираясь на плечи своих крепких подруг, катили на шарикоподшипниках инвалиды первой и второй группы. И солдатским строем, плечо к плечу, прошли Лапшин И. Г., Ермаков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопопов А. В. И другие. Все шестьдесят человек. Как живые, они прошли. Как вечно живые. И были красивы и задумчивы их лица. И мела сквозь них, пронзала их тысячами снежинок невиданная метель…

«…Бессонницей жизни рожденное слово…» Третья строка звала четвертую, и она брезжила уже, брезжила. Но кто-то и в самом деле шел навстречу. Не подсказанный памятью, а самый реальный, запыхавшийся, простуженно кашляющий человек. Десять шагов осталось между ними, семь… пять… три…

Сошлись. Остановились. Это был подросток. Мальчишка. Лет четырнадцати.

— Вы… вы откуда? — шмыгнув носом, как-то испуганно спросил он.

— Из Конобеева, — тяжело дыша, ответил Виталий. На лице мальчишки промелькнуло разочарование. — А вообще-то я из Москвы, — добавил Виталий.

Недоверчивое изумление.

— А… Это… по специальности вы кто? Чертовщина, еще миг — и Виталий ответил бы: стоматолог.

— Поэт! — выкрикнул он. — Поэт!

— По… поет?! Так это вы?! — не сумев сдержать восторга, мальчишка схватил его за рукав. — Приехали?! Трое должно быть! Твердохлебова! Медовар! Огарков! А вы кто?

— Ну, ясно — не Твердохлебова, — устало рассмеялся Виталий.

— Медовар?!

— Нет, я Огарков.

— Знаю! Знаю! Виталий Наумович! Да?!

— Он самый, — не стал спорить Виталий. — А вы кто будете?

— Мы-то? Мухортов мы! — счастливо засмеялся мальчишка. — Мухортов Илья Филиппович!

Так произошла их встреча.