Вор (Журналист-2)

— Не стоит, пусть они себя посвободнее чувствуют… Надо их просто деликатно проконтролировать, незаметно… Потянешь? Информация на сторону уйти не должна… Пусть во врачебном кабинете поговорят, а ты рядом посиди, в соседнем. Колбасов кивнул и встал со стула.

— Ясно, Геннадий Петрович, там перегородки между кабинетами тоненькие, фанерные, проконтролировать легко будет… Может, с техникой?…

— Нет, — твердо сказал Ващанов. — Просто личный контроль… Технику заказывать не будем, ни к чему лишних людей в это дело посвящать. Просто личный контроль. Действуй, Володя… Сейчас все в твоих руках… Сам понимаешь… Как пообщаются — сразу мне доложишь. Ну, ступай с Богом.

Владимир Николаевич вышел из кабинета, а подполковник, оставшись один, еще долго смотрел на лежащий перед ним лист бумаги с объективкой на Серегина-Обнорского. Геннадий Петрович понимал, что игра за «Эгину» вступила в решающую фазу, поэтому нервничал, что-то беспокоило его, казалось, что он упустил нечто важное, существенное… Основания для тревоги, конечно, были. Да, Барон — дичь, а Ващанов с Колбасовым — охотники. Но проблема заключалась в том, что рядом ходили и другие звери с охотниками, и они ни в коем случае не должны были узнать, что в лесу началась травля, — возникнет много ненужных и опасных вопросов… Поэтому и возможности Ващанова, несмотря на большую должность, были ограничены, он, например, никак не мог заказывать по старику специальные литерные мероприятия (все такие заявки строго документируются, они должны быть обоснованными), это оставило бы следы и зацепки. А Геннадию Петровичу нужно было, чтобы все прошло быстро и незаметно. «Ладно, поживем — увидим», — подумал Ващанов. — «Утро вечера мудренее…» Он сложил вчетверо лист с объективкой на Серегина, сунул его во внутренний карман пиджака и начал собираться домой…

* * *

Для Юрия Александровича трехдневная пауза, наступившая после разговора с Колбасовым, тянулась бесконечно долго, старик буквально не находил себе места, плохо спал, и все чаще и чаще наваливались на него приступы тяжелого, выворачивавшего наизнанку кашля. Барон горел словно в лихорадке, об Ирине он думать себе запрещал, но все равно думал, вспоминал ее лицо, ее глаза, которые любил сравнивать с глазами знаменитой ренуаровской «Актрисы»[41]… Старик уже не надеялся увидеть эти глаза воочию, по крайней мере на этом грешном свете, и молил Бога только об одном — чтобы Он помог спасти любимую женщину…

Утром четвертого дня, когда ожидание стало почти физически нестерпимым, Михеева вызвали из палаты и отвели во врачебный кабинет. Серегина Юрий Александрович узнал сразу, с порога, парень сидел за столом у окна и о чем-то тихо говорил со склонившимся к нему Колбасовым. Заметив вошедшего старика, опер выпрямился и разулыбался, словно профессиональный конферансье:

— Ну, Андрей Викторович, вот и наш герой, так сказать, прошу любить и жаловать! Журналист встал, с любопытством посмотрел на Барона и сказал:

— Здравствуйте. Меня зовут Андрей Серегин, я корреспондент питерской «молодежки». Пишу в основном на криминальные темы…

Парень сделал еле уловимое движение, словно хотел пожать старику руку, но потом удержался.

«Воспитанный, — с удовольствием отметил про себя Михеев. — Знает, что старшим первыми руку не суют». Вор улыбнулся и протянул Серегину ладонь:

— Михеев… Юрий Александрович. Очень приятно. Мои криминальные темы уже в прошлом…

Они пожали друг другу руки (старик отметил про себя, что пожатие у журналиста хорошее — сухое, крепкое, но без демонстрации силы), а Колбасов не преминул тут же вставить:

— Ну-ну, ты, Саныч, не прибедняйся… Так ли уж все и в прошлом? Есть еще порох в пороховницах, не скромничай… Ладно. Вы тут располагайтесь, беседуйте, вам никто мешать не будет… Сколько вам времени понадобится, Андрей Викторович? Часа два хватит?

— Не знаю, — пожал плечом Серегин. — Как разговор будет складываться…

— Ну хорошо, — кивнул Колбасов. — Ограничивать вас мы не будем — в разумных пределах, конечно… Я через пару часиков к вам загляну, проведаю. Опер еще раз лучезарно улыбнулся, вышел в коридор и зашагал к лестнице.

Пройдя метров десять, Владимир Николаевич встал на цыпочки и, неслышно ступая, вернулся к кабинету, смежному с тем, в котором остались Барон с Серегиным. Колбасов осторожно открыл дверь, скользнул внутрь и сел на приставленный к стене стул. Из-за перегородки доносились голоса — приглушенные, но вполне различимые. Впрочем, у опера имелся и свой «усилитель». Владимир Николаевич аккуратно приставил к стенке ободком большую алюминиевую миску и привалился к ней правым ухом — способ был надежный, хоть и дедовский, говорят, им еще во времена царской полиции пользовались. Теперь голоса Обнорского и Серегина были слышны оперу так, будто он сидел между ними. Колбасов поморщился — миска неприятно холодила ухо, топили в больнице плохо, и Владимир Николаевич, ощутив озноб, плотнее запахнул куртку. Плавными движениями, стараясь, чтобы миска не ерзала по стене, опер извлек из внутреннего кармана блокнот с авторучкой и приготовился к долгой работе.