Вор

Женщина тотчас забеспокоилась:

— Пожалуйста… не курите тут, — просительно скороговоркой и подкупающе улыбаясь, сказала она. — У меня легкие не в порядке, а окно наглухо заделано. Дверь мы тоже не открываем: помойка накаляется и очень пахнет. Только и проветриваем по вечерам.

— Ладно, не буду! — прервал Митька, почему-то густо краснея. Затем он взял ножницы и стал их пристально рассматривать. «Та самая, небось, которую на бульваре подобрал. Она меня боится…» Он порывисто поднял голову. — Что?

— Вы из старых… приятелей Шуры? — осмелилась переспросить женщина, заискивающе уставляясь на гладкие митькины сапоги.

— Я Векшин, Дмитрий Векшин… может, он и рассказывал обо мне? — значительно поиграл он именем своим, пряча сапог под табуретку.

— Векшин, говорите? Нет, ни разу не поминал… — и снова она склонилась над шитьем, ни на минуту не забывая о госте.

Подойди к комоду, Митька разглядывал фотографии, булавками прикрепленные к стене. Посредине висела пятнистая от времени карточка длиннолицого, важного старика с бакенами и в расшитом мундире.

— Из полиции, что ли? — вполголоса спросил Митька про старика.

Она испуганно обернулась:

— Нет, это папа мой. Он сенатор был… заседал в сенате!

— Что ж, жив он теперь-то? — сам не зная к чему, допытывался Митька.

— Нет… — очень мягко сказала она, но Митька видел, как беспокойно забегали по шитву ее тонкие, совсем прозрачные пальцы. («Опять всыпался, — с неприятностью подумал Митька. — Небось, и счет покойникам своим потеряла, а про каждого помнит! Ведь и белье, небось, стирает и полы моет сама, а руки те же остались. Что ж, хорошие руки, тихие, добрые…») — Он в самом начале умер.

— И как… — неловко пошевеливая пальцами, кинул Митька, — …трудная там… в сенате этом, работа?

Она с удивлением подняла на него глаза; взгляды их встретились. Обоим вопрос показался смешным, но оба сдержались. В комнате сразу стало как-то празднично. Вдруг ощутив доверие к гостевой серьезности, она начала рассказывать о незадачливости первых месяцев их совместного житья, когда Санька порывал с блатом. Митька узнал, что Санька тяготился прежними знакомствами, что заказы увеличились за последний месяц (— все колодки за голодные годы на дрова пожгли —), что, наконец, собираются они уехать куда-нибудь в городок (— самый малюсенький, какой только есть на свете!); там можно начать все снова, как будто в прошлом ничего и не было. Со смешанным чувством презрительной жалости и тревоги слушал Митька взволнованное ее повествование.

Санька пришел через час, и тотчас все ожило, и даже сильнее забурлило в кастрюльке на керосинке, а невидимая птица принялась за свою коноплю: из клетки превесело полетела шелуха. Из охудавшего и заросшего волосом санькина лица совсем исчезла нездоровая опухлость кожи; загар придавал ему даже какую-то занимательную приятность. Одет он был, как мастеровой, в плохих штиблетках и в заношенной камлотовой курточке, запотевший, нечесаный, а, в конце концов, все тот же незабвенный Санька Бабкин, товарищ давних лет.

— Хозяин! — воскликнул он, пугаясь друга, как видения, и вдруг потерялся от прямого митькиного взора и лишь руками развел на убогий уют каменной своей закутки. — Хозяин… — еле слышно повторил он и заплакал от нежной радости о митькином приходе.

Больно было смотреть на плачущего товарища, и Митька насупился, посерел и подозрительно оглянулся на женщину, с пугливым недоумением наблюдавшую их свидание.

— …уймись ты, чудище этакое! — толкал его Митька в плечо, фыркающего и качающегося. — А еще сапожный колодочник!

Тот все всхлипывал и помахивал узелком, не в силах унять расколотившееся сердце. Тогда Митька снова принялся разглядывать фотографии над комодом: сенатора и приятных барышень в белых передничках… дом с терраской, а на терраске пили чай нарядные, добродушные люди.

— Птица-то какая у тебя? — сердито спросил Митька, стоя спиной к другу.

— …клест! Надысь купил… хорошая, — грубо пробурчал Санька и, высунувшись, покричал о чем-то жене, которая вышла, чтоб не мешать встрече.

Они пошептались, потом жена вернулась взять медную мелочь с комода и скрылась. Когда Санька обернулся к гостю, лицо его было пятнистое, очень смущенное за несвоевременную чувствительность.

— Садись, хозяин… — сказал он с раздражением на самого себя. — Или уже насиделся? — намекнул он на тюрьму.

— Да нет, я все-таки присяду, — недобрым тоном усмехнулся Митька и сел. (О тюрьме ему не хотелось говорить, и Санька сразу понял это.)

— Вот видишь, живу! — с виноватой улыбкой начал Санька. — Не жалуюсь, впустую не работаю. Весь я тут, и все потроха мои. Прихварывает Ксенька-то!

— Еe Ксеньей зовут? — удивился Митька, — а мне все казалось, что Катя.

— Нет, Ксень… Сыровато у нас, да и поизносилась порядком. Нет, ты не подумай дурного… — сделал он страшные глаза, — …я ее в самый тот момент и вырвал. Лестно… По-скотски последние годы жил, а тут взял да и сделал хорошее… понимаешь, хозяин? — он опять заметался под пристальным митькиным взором. — Ух, жара… комар от разрыва сердца дохнет!

— Уезжать собираешься? — мельком спросил Митька.