Вор

Вторую свою ночь Дмитрий проспал в поле, на овсяной кобылке. Всю ночь чертячьим гуканьем оглашали совы ближний лес. Порой сильный хруст заставлял Дмитрия прислушиваться, но замолкала хитрая лесная буреломина. Мать из лесу обнажала звериные зубы, пугала, пробовала, всю ли доблесть израсходовал сын. Он забылся на рассвете и проснулся, когда огромное солнце вылупливалось на горизонте из облачного яйца. В красном его диске отчетливо вырисовывалась каждая шерстинка бурого растяпого зверя, стоявшего чуть боком к Дмитрию; загромождая собою солнце, зверь казался чернен и больше, чем был на самом деле. Легкое, подозрительное его посапыванье отклоняло синий стебелек на меже. Вдруг зверь фыркнул и пошел прочь. Медведем пугала мать…

Живительный холодок победы (— или, хотя бы, равенства с этой костоломной силой) обежал тело человека. С овсяных снопов он встал почти новым человеком, и мир ему стал нов. Утренний воздух, еще не отравленный полуденным зноем и пахнущий острой травой, рвал ему грудь и приятно разминал изнутри. Лесовая дорога, поводив среди болотец и огнищ, выкинула Дмитрия прямо к демятинским задворкам.

…Леонтий обтягивал ногу портянкой, когда он вошел. В избе никого не было, кроме них. Наклоном головы Леонтий дал понять Дмитрию, что не дивится двухдневному его промедлению. Тогда Дмитрий спустился на крыльцо и там ждал Леонтия. Пели петухи, и мычал бычок у колодца. Пробурчала по бревенчатому настилу телега, отправляясь за снопами. Сзади торжественно и гулко простучали леонтиевы сапоги. Дмитрий встал, готовясь итти.

— Воздух-то — чуешь?.. фруктом пахнет! — сказал первый, а слова его звучали так: «Я всем доволен, и даже очень… Доволен ли ты собой?»

— Где ж молодайка-то твоя? — откликнулся Дмитрий.

— За дрождями к соседке побежала, — сообщил первый, и опять нападали его слова: «Ты уж раскидал по ветру свою силу, а моя еще цела!»

— Пойдем, нечего тут! — потому-то и ответил так сурово второй.

Всю дорогу он косился на спутника, не узнавая в нем того Леонтия, который глумился над ним в свадебную ночь. Этот был статным, скрытым, осознавшим себя мужиком, а в ночном было лишь клубление недоброго первобытного вещества. Видимо, Леонтий почувствовал вопросительную молчаливость Дмитрия и не преминул сознаться в этом.

— Я, Митрий Егорыч, в ту ночь выпимши был. И даже очень! Может, и лишнего наговорил. Вы уж забудьте: ссоры я не ищу, да и делить нам нечего.

— Я и не обвиняю тебя, — чуть с холодком ответил Дмитрий. — Всяк вправе делать всяко, насколько у него смелости хватает и… ума.

Он остановился и прислушался к легкому хрусту в густом ольховнике, бежавшем по сторонам дороги. (Они направились в сторону разъезда, но другой дорогой.)

— Это заяц, — определил Леонтий, и тотчас серый, напуганный зверек проскочил дорогу и скрылся в заросли. Они вышли к шоссе. — Тут… — сказал он вдруг и показал пальцем.

Кривулина, принятая Дмитрием за сухое деревцо, оказалась деревянным крестом. Чрезмерная волнистость ствола придавала ему видимость, будто он безустанно струится из могилы. Место это приходилось на склоне шоссейной насыпи, заросшей валерьяном. Дмитрий еще не порешился встать на колени, а его самого уже погнуло к земле, в которой истлевали солдатские кости Егора Векшина. Отвернувшись, Леонтий разглядывал что-то на шоссе, вымощенном мелким, дробненьким камешком. Солнце уже калило, но трава вкруг креста еще была влажна ночной росою.

— …вы, братец, не особенно убивайтесь! — услышал Дмитрий над самой головой. — Ведь его тут почти и нету… (— В осторожном голосе Леонтия не звучало и доли издевки. —) Видите, хоронить-то было нечего… так, пособрали кое-что! — продолжал он, глядя в нехорошее, пепельное лицо, с тоскою придвинутое к нему. — На месте этом случилось! — и он сделал движение, точно бросал горсть зерна или праха на егорову могилу.

Потом Дмитрий сидел на краю шоссе, теребя блеклолиловые цветы валерьяна, а Леонтий повествовал, как это случилось. — Сюда достигали снаряды Колчака. Немирная соха войны взрыхляла под ненависть мужиковские сердца. Пороховые погреба таились в мужицких головах в те сроки. Однажды демятинские мужики да смежные предотеченские нашли неразорвавшийся снаряд. (В те времена Векшины уже владели демятинским домом, доставшимся мачехе от бездетной тетки.) Долго и мрачно глядели мужики на стальную, оборжавевшую гадину, катали ее ногами, но стал накрапывать дождь, а уходить не хотелось с неутоленным сердцем. «Об шошу ее!» — сказал кто-то и сейчас же все хором повторили, что именно необходимо гадину эту разбить о каменную горбуху шоссе. Снаряд вытащили, раскачали всем миром и кинули, не соразмерив дальности броска.

— Федосей Кузьмич говорил, что как бы воспламеновение горы было. Он потому и уцелел, что опоила его бабка ранним квасом: в кусты убежал старик. — Леонтиев голос кипел, и курчавился в нем помимо воли привычный его смешок.

— Я ведь, собственно, не к отцу и приходил, — привставая и стряхивая с колен налипшую траву, молвил Дмитрий. — Я сейчас другое потерял… — еще строже сказал он, отходя от могилы.