Волонтер девяносто второго года

Многочисленную толпу, которая не могла попасть в Манеж, сдерживали ряды гражданской гвардии, окружившей здание.

Когда толпа узнала результаты голосования, из ее рядов послышались крики о предательстве и она устремилась в Париж по трем большим артериям — бульварам, улице Сент-Оноре и той, что стала теперь улицей Риволи. Повсюду люди заставляли закрывать театры, тушить огни игорных домов и веселых заведений; Опера, благодаря гвардейцу, штыком преградившему вход, смогла дать спектакль; два-три других театра закрыли лично комиссары полиции.

В эти лихорадочные дни работали мы мало. Метр Дюпле отправил меня к Национальному собранию выяснить, что происходит; вернувшись домой, я рассказал ему о триумфе короля.

— Хорошо! — сказал он. — Быстро поужинаем — и бежим к якобинцам; там вечером будет жарко.

Мы, действительно, застали в клубе страшную суматоху. На трибуне был Робеспьер. Под гром аплодисментов он критиковал голосование в Национальном собрании. Когда он закончил речь, его сменил г-н де Лакло. (Мы должны помнить, что де Лакло был доверенным человеком герцога Орлеанского.) Он потребовал, чтобы приняли петицию, провозглашающую отрешение короля от власти.

— Под ней, я в этом уверен, будет стоять десять миллионов подписей, — заявил он.

— Да, да, — хором закричали в ответ собравшиеся. — Десять, пятнадцать, двадцать миллионов: мы позволим подписывать ее женщинам и детям.

Мощный голос поддержал это предложение — голос Дантона. Уже несколько дней, как кордельеры братались с якобинцами, Дантон шел рядом с Робеспьером.

— Правда, женщин не надо бы, — тихо сказал Дантон. — Почти все женщины роялистки; они будут голосовать за отрешение короля только для того, чтобы потребовать другого монарха.

Произнося эти слова, он пристально смотрел на автора «Опасных связей». Лакло даже бровью не повел.

Видя молчание человека герцога Орлеанского, он прибавил:

— Больше того, я предпочитаю обращение к братским обществам, нежели обращение к народу.

Лакло молчал; казалось, он прислушивался к доносившемуся с улицы шуму.

Неожиданно в клуб ворвалась большая группа людей. Это были те, кого называли горлопанами из Пале-Рояля; они привели с собой полсотни публичных девок.

— Ну что ж! — прошептал Дантон. — Они разыграли спектакль.

Робеспьер ничего не сказал: там, где ему выпадала не главная роль, он совершенно терялся.

Вновь пришедшие присоединились к якобинцам и громко кричали:

— Отрешение! Отрешение!

Лакло взошел на трибуну и сказал:

— Перед нами народ, вы это видите. Народ требует отрешения, необходима петиция; я голосую за петицию.

Толпа, вероятно ожидавшая услышать это слово, подхватила:

— Петиция! Петиция!

Большинство сразу же, в порыве восторга, проголосовало за петицию. Решили, что завтра, в одиннадцать часов, якобинцы соберутся выслушать ее текст, после чего петицию доставят на Марсово поле, где начнут подписывать, а потом направят в братские общества.

Во время всей этой суматохи метр Дюпле взял меня за руку, быстро отвел в сторону и, показав мне женщину — она наполовину свесилась с галереи и с захватывающим интересом следила за всем, что происходило в зале, — сказал:

— Видишь эту женщину? Это гражданка Ролан де ла Платьер, настоящая патриотка.

XLII ПЕТИЦИЯ ОБ ОТРЕШЕНИИ

В те дни г-жа Ролан совсем не пользовалась тем влиянием, какое приобрела позднее: она еще не играла роли в политике и пока не стала министром, поэтому привлекла мое внимание прежде всего как женщина. Мне показалось, что ей около тридцати; цвет лица у нее был необыкновенно свежий, прямо кровь с молоком, если можно так выразиться; широкий рот, обнажавший белоснежные зубы; сильные, но прекрасной формы руки; вздернутый подбородок; тонкая талия; очень мощные бедра; пышная, прямо-таки роскошная грудь — такой предстала передо мной г-жа Ролан в вечер 15 июля 1791 года.

В ту минуту, когда я смотрел на нее, мне послышалось, что кто-то окликает метра Дюпле.

Дюпле обернулся. Звал его г-н де Лакло. В руке он держал перо, на столе перед ним лежала стопка бумаги. Напротив сидел г-н Бриссо.

— Мой дорогой Дюпле, — обратился он к моему хозяину, — я собираюсь составить петицию, за которую мы проголосовали, но все знают мой почерк, почерк секретаря герцога Орлеанского. Люди могут подумать, будто все дело затеял герцог, а он тут ни при чем; с другой стороны, Бриссо — депутат Национального собрания и не может составлять петицию против своих коллег. Нам нужно будет написать ее незнакомым почерком. Ваш молодой человек умеет писать?

— Еще бы! — воскликнул Дюпле. — Он у нас почти ученый.

— Ну и прекрасно, — равнодушно заметил де Лакло, — сделайте одолжение, позовите его и объясните, в чем дело. Диктовать будете вы, Бриссо, не так ли? Не пойму, что это со мной сегодня вечером; если здесь была бы замешана женщина, я мог бы сказать, что у меня нервы расшатались.

— Полно, мой милый, вы сами наполовину женщина, вы поэт, и в этом качестве имеете право на нервы, тонкие, словно детский волос. Гражданин Дюпле, зови сюда молодого человека.