«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

И мы все дружно подняли граненые стаканы и чокнулись ядреным русским самогоном, такая странная компания посреди войны: русские, немцы и чеченцы. Впрочем, я давно уже понял, что ни зло, ни добро не имеют национальности. И еще я подумал, что хорошо бы встретить следующий год в том же составе, желая, чтобы никого не убили в наступающем году. Хотя я прекрасно знал, что рассчитывать на такое везение в боевой обстановке очень сложно.

Из рассказа бортрадиста Хансена:

— Пожалуй, из всей компании самое хорошее настроение было у нас с Наташей, ведь мы сидели рядом, и я мог незаметно для всех гладить ее руку под столом. Изредка она наклонялась ко мне, и выбившийся из ее прически локон щекотал мою щеку. И еще, слава богу, за маленьким столом было тесновато, мы сидели на деревянных лавках плотно прижавшись друг к другу, и я сквозь тонкую ткань ситцевого платья ощущал тепло девичьего тела.

Изредка Наташа по хозяйским надобностям отлучалась на кухню, и я каждый раз норовил увязаться за ней, несмотря на косые взгляды Чермоева.

В полумраке маленькой кухоньки, освещаемой лишь тусклым пламенем из открытой дверцы печи, мы украдкой целовались, и я пьянел без вина от нашей недозволенной любви; я шептал ей, что мы теперь будем вместе всю жизнь, и уж если мы смогли встретиться вот так — посреди войны, то какая же сила сможет разлучить нас?! Она прятала свое пылающее лицо у меня на груди, ее руки лежали у меня на плечах, а сердце билось часто-часто и в такт вместе с моим.

Но мы не могли задерживаться на кухне слишком долго; сняв с печи чугунок с пареной картошкой, мы были вынуждены возвращаться в горницу.

Гюнтер смотрел на нас понимающими и грустными глазами.

— Пойдем покурим, — кивнул он мне.

Надо сказать, что я толком не курил, так просто изредка баловался сигаретами. Но я понял, что это приглашение к разговору, и вышел вслед за фельдфебелем во двор. Спрятавшись от ветра за стеной сарая, мы раскурили самокрутки с крепчайшим деревенским самосадом; я закашлялся от густого, дерущего горло дыма и предпочел выбросить в снег свою «козью ножку».

— Курт, ты в курсе, что большевики не одобряют контакты советских девушек с немецкими солдатами? — начал Гюнтер.

— Да, но ты же видишь, что сам Лагодинский смотрит на это сквозь пальцы, чего же нам беспокоиться?! — пожал плечами я.

Задумчиво пуская вверх колечки табачного дыма, Гюнтер медленно проговорил: «Знаешь, я понял, что Лайсат кокетничала со мной по приказу полковника. Лагодинский достаточно циничен, чтобы использовать любые средства для достижения своих целей. То, что для тебя священное чувство любви, — для него лишь средство держать тебя на коротком поводке. Подумай об этом! Даже ваш будущий ребенок, которого ты ждешь с таким нетерпением, может стать средством шантажа…»

— Какие ужасные вещи ты говоришь! — отмахнулся я. — я знаю, что Наташа искренне любит меня.

— Да, и чекисты искренне считают нас своими боевыми товарищами, — странным тоном продолжил фельдфебель.

— Ну, русские сами так нам говорят, и это действительно почти так. Но некоторые трения между нами неизбежны, я их прекрасно понимаю: ведь многие русские потеряли своих близких на этой войне.

— Ладно, не стоит продолжать этот разговор, — буркнул Гюнтер, растаптывая на земле окурок. — Пошли в дом.

Пригнувшись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, мы вошли в хату и пробрались на свои места за столом. Вся компания с аппетитом уминала рассыпчатую, исходящую паром картошку и закусывала ее хрустящими бочковыми огурцами. Фитиль керосиновой лампы был прикручен почти до предела, чтобы свет не был виден с улицы и невозможна была прицельная стрельба по окнам, поэтому сидели практически в полной темноте. Патефон, периодически заедая, наигрывал: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Потом мелодия закончилась, и игла с тихим шипением сползла с пластинки.

Рассказывает старшина Нестеренко:

— Настала моя очередь идти в караул. Я вышел на улицу и занял свой пост возле кукурузной сапетки. Начавшаяся вечером метель постепенно стихала, но снег продолжал падать густой стеной, и уже в нескольких метрах ничего не было видно. Самая бандитская погодка! Я повыше поднял воротник полушубка, опустил уши у красноармейской шапки-ушанки и повернулся спиной к ветру.

Внезапно из-за плетня поднялась какая-то неясная тень.

— Нэ стреляй, я свой, — прохрипел слабый голос с явным чеченским акцентом.

Я на всякий случай передернул затвор и направил винтовку на приближающегося ко мне медленными шагами горца. Он шел, тяжело опираясь на суковатую палку и волоча по земле ногу. Чеченец был далеко не молод, даже скорее стар: его морщинистое лицо заросло клочковатой седой бородой, спина горбилась под коричневой сильно поношенной буркой.

— Не подходи близко! — крикнул я, угрожающе поводя в его сторону стволом винтовки. Конечно, сам он выглядит немощным стариком, но кто знает, каких пакостей можно ждать от коварных бандитов.