Волхв

— После чудесного путешествия. И тут началось безумие. Двух суток не прошло. Обе мы сразу почувствовали: Морис как-то переменился. Мы до того сблизились во время круиза… наверно, нам не хватало отца, он же погиб в сорок третьем. Отца заменить Морис нам, конечно, не мог, но у нас словно появился добрый дядюшка. Мы дни напролет проводили втроем, он завоевал наше полное доверие. А вечера были просто незабываемы. Жаркие споры. О жизни, любви, литературе, театре… обо всем на свете. Правда, если мы интересовались его прошлым, в нем точно занавес какой-то падал. Вам это знакомо. Но по-настоящему все понимаешь только задним числом. На яхте все было, как бы сказать, ну до того культурно. А здесь мы вдруг будто превратились в его собственность. Он перестал относиться к нам как к почетным гостьям.

Снова заглянула мне в лицо, словно утверждать, что у старика есть какие-то положительные качества, было предосудительно. Откинулась на локоть, притихла. Она то и дело отводила от щек развеваемые ветром пряди.

— Да, мне это знакомо.

— Для начала… нам захотелось прогуляться в деревню. Но он сказал: нет, съемки надо провести без лишнего шума. Шума, однако, вообще никакого не было. Пусто, ни генераторов, ни подсветки, ни юпитеров, а без них кино не снимешь. И без киногруппы. Вдобавок — ощущение, что Морис за нами следит. Начал как-то странно усмехаться. Точно ему известно что-то, чего мы не знаем. И он больше не считает нужным это скрывать.

— И со мной было так же.

— На второй день Джун — я как раз задремала — решила проветриться. Подошла к воротам, и вдруг этот бессловесный негр — до тех пор он не показывался — заступил ей дорогу и не пропустил. Стоит как скала, на вопросы не отвечает. Джун просто остолбенела. Прибежала, разбудила меня, и мы отправились к Морису. — Быстрый, горестный взгляд. — И тут он сказал правду. — Уткнулась глазами в коврик. — Не сию же минуту, конечно. Понял, что мы… ну, короче, ясно. Сперва целый катехизис прочел. Допустил ли он хоть малейшую бестактность, задержал ли хоть раз выплаты по контракту, неужели за время путешествия до нас не дошло… и тому подобное. А потом раскололся. Да, с фильмом он нас ввел в заблуждение, однако не такое уж злостное. Он на самом деле нуждается в услугах высокообразованных и интеллектуальных — его выражение — молодых актрис. Умолял выслушать его. Клялся и божился, что если его объяснения нас не удовлетворят…

— Вы отправитесь домой.

Кивнула.

— И нас угораздило его выслушать. Он не закрывал рта несколько часов. В двух словах — он-де вправду увлекается театром и ливанская студия ему действительно принадлежит, но по преимуществу он все-таки врач. Специализируется в психиатрии. Даже похвастался, что был учеником Юнга.

— Это и я слыхал.

— Я в Юнге мало смыслю. Вы думаете, он…?

— Тогда я был уверен, что он не врет.

— Вот и мы в этом убедились. Волей-неволей. Но в тот раз он все уши прожужжал, как с нашей помощью проникнет в иное пространство, где искусство неотличимо от науки. В пространство уникального психологического и философского опыта. Пройдет потайными тропами человеческого подсознания. Все это его слова. Нас, естественно, интересовало, что эти красивые фразы означают на деле, — что именно от нас требуется. Тут он впервые упомянул ваше имя. Он, дескать, намерен создать ситуацию, в которой обеим нам достанутся роли, похожие на те, что описаны в повести «Сердца трех». А вы, сами того не ведая, сыграете греческого поэта.

— Господи боже, да как вы…

Склонила голову в поисках нужных слов.

— У нас ум за разум зашел, Николас. И потом ведь… догадаться-то и раньше нетрудно было. Знаете, настоящие актеры в жизни, как правило, люди недалекие и легкомысленные. А Морис… помню, Джун выразила ему свое возмущение. С чего он взял, что, имея тугую мошну, может людей себе в пользование покупать. Тут он в первый и последний раз чуть не взорвался. Видно, она ему наступила на мозоль. Долго, без всякой позы, жаловался, что стыдится своего богатства. Что единственная его страсть — открывать новое, умножать знание человеческое. Что единственная его мечта — воплотить в жизнь давно задуманное, и это не самодурство, не дикая прихоть… чем дольше он рассуждал, тем увереннее себя чувствовал. Под конец даже приказал Джун не перебивать.

— Вы не спрашивали, в чем заключается его замысел?

— Еще как спрашивали! Но он прибег к дежурной отговорке. Если он нам скажет, пострадает чистота эксперимента. Его точные слова. Вывалил на нас целый ворох метафор. В некотором роде это-де можно рассматривать как парадоксальное развитие идей Станиславского. Вызываешь к жизни миры, гораздо более реальные, чем мир существующий. Вам предстояло брести на зов таинственного голоса, нет, многих голосов, сквозь чащу равноправных вероятностей — которые и сами не сознают… ведь эти вероятности — мы с Джун… в чем смысл их равноправия. Другая параллель — пьеса, но без драматурга и зрителей. Только актеры.

— Но в итоге — мы узнаем смысл?

— Он сразу это пообещал.

— И я узнаю?