Волхв

— И что это за выражение — «нежные чувства»? — Я молчал. — Господи, да ты не только любить боишься. У тебя и слово-то это произнести язык не поворачивается.

— Я не знаю, что оно означает.

Крутанулась на месте.

— Так я тебе объясню. Любить — это не только то, о чем я тебе тогда написала. Не только идти по улице и не оборачиваться. Любить — это когда делаешь вид, что отправляешься на службу, а сама несешься на вокзал. Чтобы преподнести тебе сюрприз, поцеловать, что угодно, — напоследок; и тут я увидела, как ты покупаешь журналы в дорогу. Меня бы в то утро ничто не смогло рассмешить. А ты смеялся. Как ни в чем не бывало болтал с киоскером и смеялся. Вот когда я поняла, что значит любить: видеть, как тот, без кого ты жить не можешь, с прибаутками от тебя уматывает.

— Почему ж ты не…

— Знаешь, что я сделала? Потащилась прочь. И весь растреклятый день лежала калачиком в нашей постели. Но не из любви к тебе. От злости и стыда, что люблю такого.

— Если б я знал!

Отвернулась.

— «Если б я знал». Господи Иисусе! — Воздух в комнате был наэлектризован яростью. — И еще. Вот ты говоришь, любовь и секс — одно и то же. Так вот что я тебе скажу. Кабы я только об этом заботилась, бросила бы тебя после первой же ночи.

— Прости, что не угодил.

Посмотрела на меня, вздохнула, горько усмехнулась.

— Господи, теперь он обиделся. Я ж имею в виду, что любила тебя за то, что ты — это ты. А не за размеры члена. — Снова вперилась в ночь. — Да нет, в постели у тебя все нормально. Но у меня…

Молчание.

— У тебя бывали и получше.

— Да не в этом же дело. — Прислонилась к спинке кровати, глядя на меня сверху вниз. — Похоже, ты настолько туп, что даже не понимаешь, что совсем не любишь меня. Что ты — мерзкий надутый подонок, который и помыслить не может, что в чем-то неполноценен — наоборот, поперек дороги не становись. Тебе ж все до лампочки, Нико. Там, в глубине-то души. Ты так устроился, что тебе все нипочем. Натворишь что-нибудь, а потом скажешь: я не виноват. Ты всегда на коне. Всегда готов к новым подвигам. К новым романам, черт их раздери.

— Умеешь ты извратить…

— Извратить! Силы небесные, от кого я это слышу? Да ты сам-то сказал хоть раз слово в простоте?

Я повернул к ней голову:

— То есть?

— Весь этот треп о чем-то таинственном. Думаешь, я на него клюнула? Познакомился на острове с девушкой и хочешь ее трахнуть. Вот и все. Но это, понятное дело, пошло, грубо. И ты распускаешь слюни. Как всегда. Обвешался этими слюнями, весь такой безупречный, мудрец великий — «я должен пережить это до конца»! Всегда извернешься. И рыбку съешь, и… Всегда…

— Клянусь… — Но тут она метнулась в сторону, и я замолчал. Принялась мерить комнату шагами. Я нашел еще аргумент. — То, что я не собираюсь на тебе — и вообще ни на ком — жениться, не значит, что я тебя не люблю.

— Вот я как раз вспомнила. Ту девочку. Ты думал, я не замечу. Та девочка с чирьем. Как ты взбесился! Алисон демонстрирует, как она любит детей. Проявляет инстинкт материнства. Так вот, чтоб ты знал. Это и был инстинкт материнства. На секундочку, когда она улыбнулась, я представила себе. Представила, что у меня твой ребенок, и я обнимаю его, и все мы вместе. Жуть, да? У меня тяжелый случай этой грязной, отвратной, вонючей штуки под названием любовь… Господи, да сифилис по сравнению с ней — цветочки… И ведь я еще по испорченности, по неотесанности, по дебильности своей набралась хамства приставать к тебе со…

— Алисон.

Судорожный вздох; комок в горле.

— Я, как только увидела тебя в аэропорту, поняла. Для тебя я всегда останусь потаскухой. Австралийской девкой, которая делала аборт. Не женщина, а бумеранг. Бросаешь ее, а в следующую субботу она тут как тут и хлеба не просит.

— Может, хватит бить ниже пояса?

Она закурила. Я подошел к окну, а она продолжала говорить от двери, через весь номер, мне в спину:

— Осенью, ну, прошлой… я и подумать боялась тогда. И подумать боялась, что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче. Черт знает почему, ты был мне ближе, чем кто бы то ни было прежде. Черт знает почему. Хоть ты и пижонский англик. Хоть и помешан на высшем обществе. Я так и не смирилась с твоим отъездом. Ни Пит, ни еще один мне не помогли. Всю дорогу — идиотская, девчачья мечта: вот ты мне напишешь… Я в лепешку разбилась, но устроила себе трехдневный перерыв. А в эти дни из кожи лезла. Даже когда поняла, — господи, как хорошо поняла! — что тебе со мной просто скучно.

— Неправда. Мне не было скучно.

— Ты все время думал о той, с Фраксоса.

— Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы — нестерпимо.

Вдруг она зажгла свет.

— Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери, все в тех же джинсах и темно-синей кофточке; вместо лица — бледно-серая маска.

— У меня кое-что отложено. Да и ты не совсем уж нищий. Скажи только слово, и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров. Я говорила — домик в Ирландии. Но я куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу — жить с той, которая любит тебя?