Волк в овчарне

Эти мечты развеялись на четвертый день нашего совместного путешествия в одном придорожном постоялом дворе, на вывеске которого имелся неумело намалеванный черный конь, который с одинаковым успехом мог быть черным котом, откуда Учитель вышел хмурый и достаточно сильно озабоченный.

- Тебя разыскивают, Альфредо Деросси, - очень серьезно сообщил он. – Твои розеттинские враги распространили сообщения среди доминиканцев, а те привлекают всяческих отбросов, дабы, поймав тебя, доставить в Розеттину с целью допроса по делу дьявольских оргий. Ничего доброго это не обещает. Так что скажи-ка мне лучше, как на святой исповеди, в чем там было дело, и даю тебе свое слово, что, в чем бы ты ни признался, инквизиторам я тебя не выдам.

Тогда я рассказал ему про свою ночную эскападу с молодым графом Мальфиканте в Монтана Росса, где мы стали свидетелями противоестественных игрищ, которые, при щепотке злой воли, а таковой fra Джузеппе, de facto правящему городом хватало даже с избытком, можно было бы признать за сатанинский шабаш. Не тая ничего, рассказал я и о собственном развратном упоении в объятиях сладостной Беатриче – на четверть светской дамы, на четверть – ведьмы, на четверть - проститутки и на одну четверть – чего уже тут скрывать – святой.

Учитель, не прерывая, выслушал меня, после чего заявил, что ради собственной безопасности я должен хотя бы год оставаться в укрытии, поскольку, даже если приказ о моей поимке будет отозван, никто, кто задумал схватить меня, этого и не заметит.

- С объявлениями о розыске точно так же, как и с клеветой, - заявил он. – Репутацию испортить легко, исправить сложно, и все это походит на художественную штопку утраченной девственной плевы. Даже в императорском лагере ты не будешь в безопасности, поскольку за твою голову назначили вполне приличные денежки, а нет такой крепости, которую бы не взял осел, лишь бы он был нагружен золотом.

- Что же мне тогда делать? – спросил я, с трудом пряча испуг.

- Оставайся со мной. Я же сделаю тебя невидимым.

Поначалу я подумал, что он применит какую-нибудь тайную микстуру, а в багаже у него было множество бутылок, коробочек и алембиков[3], которая либо сделает меня невидимым, либо придаст моему лицу вид отвратительного отверженного, к примеру, прокаженного, пораженного тяжелейшей лепрой, но он выбрал гораздо более простой метод. Il dottore приказал Магогу гладко выбрить мою физиономию, волосы уложить в прическу (что удалось просто превосходно – рука у великана была нежной, словно у греческой массажистки), затем кожу на лице слегка отбелить, губы сделать краснее, и под конец – облечь меня в женские одежды. Таким вот образом он превратил меня в женщину, если и привлекающую чьи-нибудь взгляды, то кавалеров, а никак не инквизиторов-доминиканцев.

Когда я спросил Учителя, откуда это у него взялись такие красивые дамские одежки, тот ответил, что до недавнего времени в путешествиях его сопровождала любимая дочка.

- И что с ней случилось? Умерла? – спросил я.

- Хуже, - тяжело вздохнул il dottore.

- Пошла в монастырь?

- Еще хуже. Вышла за какого-то богатого дурака, и теперь нянчит ему короедов, вместо того, чтобы, как я, посвятить себя науке и приключениям.

У меня была громадная охота спросить по ее мать, но как-то неловко себя чувствовал, а кроме того, узнавая ближе il dottore и его необычные возможности, я совершенно не удивился, если бы он родил ее сам, вполне возможно, в компании с Магогом.

Тогда, путешествуя с ними последующие месяцы, я внимательно слушал уроки Учителя и глубже знакомился с различными книгами, которые я знал, в основном, лишь с чужих слов: Аристотеля, Платона, но еще Парацельса, проклятые церковью работы Коперника, а для равновесия Malleus Maleficarum (то есть, по-нашему, Молот ведьм), произведение, написанное более ста лет назад двумя доминиканцами, Якобом Шпренгером и Генрихом Крамером, заставляющую покрываться холодным потом каждого, пытающегося продвинуться в своих исследованиях и размышлениях за границы наук, допускаемых Церковью.

Все это время я задавал множество вопросов. Например, о вере моего наставника. Нигде в карете я не видел религиозных символов; с другой же стороны il dottore здоровался с людьми католическим приветствием, снимал головной убор перед храмом, не избегал священников, не любил он и особо гадких анекдотов на их тему. Он не ругался, как иные, охотно оскорбляющие честь Святейшей Девы или Божье Тело. Другое дело, что я не слышал, чтобы он вообще когда-либо ругался.