Волгины

Вид городских улиц изумил ого. Многие витрины магазинов были заложены кирпичом, на одном из перекрестков возвышалась бетонированная крыша бомбоубежища. Окна домов, словно решетками, были перекрещены наклеенными матерчатыми лентами: это должно было предохранить стекла от взрывных волн во время бомбежек.

Береговая улица показалась Павлу более пустынной, чем в мирное время. Восточный ветер гнал по булыжнику песчаную пыль. Перекрашенные в пепельный цвет домики глядели уныло, серые от пыли акации никли от суховея, и все те же синие и черные ленты уродовали окна.

Еще не было разрушений, а война уже исказила веселый, улыбчивый облик города.

Машина остановилась под знакомым Павлу развесистым тополем. Тягостная тишина покоилась у дома. Двухэтажный особнячок насупился, как призадумавшийся старик, а балкон, на котором все трое братьев — Алексей, Виктор и Павел — стояли, казалось, еще вчера и разговаривали, взволнованные встречей. Нового года, и совсем выглядел обветшалым.

Павел, обычно входивший в квартиру отца с веселыми шутками (густой бас его при этом катился по всему дому), на этот раз, приказав шоферу заехать во двор, почему-то на цыпочках поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж.

Ему открыла высокая, плоская, как тарань, женщина, которую он сразу в полумраке передней не разглядел. По, войдя в комнату, он узнал старуху: это была тетка по матери, Анфиса Михайловна, жившая в одной из придонских станиц.

— Тетя Анфиса! Сколько лет, сколько зим! — стремясь отогнать дурное предчувствие о наихудшем, что могло ожидать его в родительском доме, вскрикнул Павел и одной рукой обнял старуху за сухие плечи. — Приехала проведать? Давно?

— С неделю, а ты… явился-таки, — неласково буркнула тетка Анфиса. — Слава богу, хоть одного племянника повидала за двадцать лет. Да тише, тише… И вправду можно подумать — обрадовался…

Опаленное жгучим донским солнцем, цвета печеной тыквы лицо ее со впалыми, высохшими щеками и словно окаменелым, плотно сжатым темногубым ртом ничуть не изменилось при виде Павла. Повязанная ситцевым платочком, в широкой кофте и длинной старомодной юбке из грубой шерсти, прямая и все еще статная, как солдат с хорошей выправкой, она всем своим видом выражала невозмутимое хладнокровие, говорила ворчливым мужским голосом.

— Догадался-таки проведать больную матерь. Как же это ты додумался? — насмешливо спросила тетка Анфиса.

— Давно собирался, тетя Анфиса. Да сами знаете — дела… То сев, то уборка, — смущенно оправдывался Павел.

— Дела, все дела. Задубели вы все со своими делами, — осуждающе сказала Анфиса.

— Павлушенька… — послышался из спальни слабый голос Александры Михайловны.

— Иди, — сердито подтолкнула племянника Анфиса.

Почему-то робея, как мальчишка, и чувствуя себя непоправимо виноватым, Павел вошел в спальню.

В полумраке он различил кровать и утонувшее в высоких подушках, неузнаваемо осунувшееся лицо матери.

Он быстро подошел к кровати, склонил голову и почувствовал, как горячие руки обняли его за шею. Павел ощутил сбивчивые толчки материнского сердца, родной, ни с чем не сравнимый запах, — и большой, огрубелый человек, много поживший, и сам отец, показался самому себе маленьким и неразумным.

— Что с вами, мама? — спросил Павел. — Разве ж можно так хворать?

Он осторожно дотронулся до ее дряблой щеки, присел у изголовья.

Тетка Анфиса, как страж, встала за его спиной, скрестив на груди жилистые руки. Александра Михайловна слабо сжимала руку сына, смотрела на него со смешанным выражением неуверенной радости и печали.

— А где же Татьяна? — спросил Павел, оглядываясь.

— А ты разве не знаешь? Вот тебе и раз! Мы ж тебе писали… Эх, сынок, сынок… — Часто отдыхая, Александра Михайловна стала рассказывать, как Таня добровольно вступила в отряд медицинских сестер, какое проявила упрямство и как потом уехала на фронт. — Отец тоже в ополчение записался… С работы куда-то в парк ходит, на животе ползает с винтовкой, все штаны изорвал… Остались мы с ним вдвоем. Пусто стало в доме, так я написала Анфисе. Спасибо — приехала, все не так тяжело мне. — Александра Михайловна передохнула. — А третьего дня так схватило за сердце — думала, и не повидаю тебя, погнала старика: беги скорей, давай телеграмму. Ты уж извини, сынок, что оторвала тебя от дела.

— Что вы, мама! Я бы все равно приехал, — смущенно сказал Павел.

Александра Михайловна стала задыхаться, то и дело прикладывая к глазам платок.

— Не сказала я тебе, Павлуша, главного… У Алеши… жену-то, Катю, убило бомбой… И ребеночек ихний пропал. Таня написала. Анфиса, дай Павлуше письмо.

Все еще не имея сил охватить разумом смысла этой новой вести, Павел удивленно смотрел то на мать, то на Анфису.

— Успокойся, сестрица, — сказала тетка. — Что же теперь поделаешь? Слезами-то не вернешь ее теперь, только себя надорвешь.

Она сунула в руки Павла письмо. Он подошел к окну, откинул штору и при тусклом свете, проникавшем через переплет синих лент, прочитал: