Волгины

Вздрагивая при каждом взрыве, санитары торопливо принялись забрасывать землей тело Иляшевского. Рыжий санитар с угрюмым сморщенным лицом отчаянным взмахом обрубил край окопчика вместе с васильковым кустом, и тот, взмахнув синими звездами цветков, упал прямо на взбухшую бугорком землю…

…………………………………………………………………………….

Когда Алексей, Нина и санитары вместе с отходящими на мост пехотинцами достигли переправы, бой стал стихать, по крайней мере близкие звуки боя, весь этот неистовый гул, треск и гам. Умолк пулемет Дудникова (Алексей еще не знал, что Дудникову пришлось бросить его, вынув замок), перестали стрелять полковые пушки. Командир батареи в последнюю минуту, получив указание от командира полка, снял пушки с позиций, но едва упряжки подхватили их, как снарядом разнесло в клочья сначала одну, потом другую. Тут же был убит командир батареи, лихой молоденький артиллерист, а спустя некоторое время немецкие танки навалились на огневые позиции, раздавили третью пушку.

Стоя на шатком, полыхающем в пламени мосту, Алексей понял: вражеский ключ вошел в отверстие.

Все остальное пронеслось перед ним, как обрывки сна… Незнакомые, с высокими башнями танки с желтыми цифрами на бортах полосуют прибрежный песок, бьют из пушек и пулеметов по наплавному мосту, но настильный огонь никак не может накрыть отползающих по горящим доскам красноармейцев. Осколки со свистом режут воздух над головой Алексея. Первое звено моста, на его глазах подорванное саперами, поднимается в воздух.

…На левом берегу, на окраине утопающего в вишневых садах хуторка, прячась под навесом сарая, стояли два командира и напряженно следили в бинокли за отходящим с боем батальоном Гармаша. Один, высокий и тучный, с красным лицом и седыми висками, весь стянутый ремнями и в надвинутой на лоб армейской запыленной фуражке, поминутно прикладывая бинокль к глазам, шумно и сокрушенно вздыхал. Широкая грудь его, вбирая воздух, вздымалась высоко, на лопатках лежали пропыленные пятна пота, на подстриженных усах и бровях тоже лежала пыль. Другой, бледный, черноволосый, с тонкими ногами в зеленых от лебеды стоптанных сапогах, беспокойно вытягивал худую шею, словно хотел дотянуться до объекта наблюдения. Тут же в кустах стояли оседланные кони, выщипывая из свежего стога пахучее сено. Цепляясь за протянутые прямо по траве струны кабеля, бегали с приказаниями и донесениями ординарцы; зудели, как оводы, полевые телефоны.

— Эх, Гармаш, Гармаш, — вздыхал высокий (это был командир полка, полковник Илья Петрович Синегуб). — Думал ли твой батько, что его сыну доведется не коней по степи гонять да ковальствовать вместе с табором, а вот так отбиваться от врага? Тяжко досталось твоему батальону… Ну, да что теперь… Додержал ты немцев аккуратно, до срока, молодец. Нехай запомнят, что такое Днепр.

— Может, уже и в живых нет Гармаша и этого моего комиссара… Волгина, — нервно морщась и нетерпеливо водя биноклем по задымленному днепровскому берегу, оказал черноволосый комиссар полка Федор Иванович Кречетов.

— Взвод прикрытия, конечно, погиб целиком, но Гармаш не такой, чтобы положить весь батальон, — ответил Синегуб. Мускулы на его мясистых красно-бурых щеках вздрагивали. — Зато перешла дивизия и почти вся материальная часть, и все тылы и переправу удержали до последнего момента.

Полковник снова поднес к глазам бинокль.

Взвизгнув, через головы пролетел снаряд, взорвался где-то за садом, нудно зажужжали осколки. Взбрыкнув, заржали кони.

— Кидает, стерва, уже сюда, — сказал полковник. — Ага, вот и ихние танки спускаются. Что ж, надо угостить их на прощание.

Он подозвал адъютанта, отдал приказание. Откуда-то из соседней левады, окруженной тополями, загремела полковая артиллерия разом всей батареей. На правом берегу, между снующими у переправы танками, взметнулись черные вихри.

— Так, добре, — сказал полковник и добавил, обернувшись к адъютанту: — Дать по десять снарядов!

Пушки били ровно пять минут. Берег заволокло пылью. Когда она рассеялась, стало видно: танки расползлись по берегу, потеряв строй. Некоторые заворачивали назад, на тропу, а два, сильно накренясь, стояли, зарывшись носом в песок.

— Неплохо, — оказал Синегуб и вытер со лба обильный пот. — Они думали, Днепр — это линия Мажино какая-нибудь.

Лицо полковника утратило добродушное выражение. Он переминался на ногах и сопел от ярости.

В ответ на огонь советских пушек из-за Днепра пачками полетели снаряды. Немецкие танки били вслепую, прямой наводкой, и снаряды, оглушительно чмокая, втыкались в покатый левый берег, взрываясь, косили хрупкий вишенник, буравили стены хат. Хуторок запылал сразу с двух концов, над вишневым садом поплыл затхлый дымок.

— Зажигательными бьют, подлецы, — сказал полковник. — Ну, теперь, кажется, все. Можно и отходить.

Комиссар полка нервно ощерился и прохрипел, вытирая пот с бледного лба:

— Мы еще вернемся сюда, я верю, но ведь это наш родной Днепр… Нелегко будет забыть об этих днях… об отступлении.

Полковник заметил спокойно:

— Мы сделали все, что могли, комиссар.