Вольф Мессинг

— Тогда растолкуй мне, ограниченному обывателю, почему ты с таким жестокосердием относишься к вскормившей тебя стране?

— Где меня собираются засадить за решетку на восемь лет? Ты полагаешь, я настолько глуп, что сам отдамся в руки полицейского секретаря, который сразу на границе защелкнет мне наручники?

Вилли искренне удивился.

— Почему ты так решил?

— А как же «эйслебенское дело»?

Вилли засмеялся.

— О нем давно забыли. В приговоре по делу о перевозке оружия нет ни слова о тебе, о Ханне, об уродах. Кстати, у фрау Марты отросла борода, как, впрочем, грива у Бэлы. Они теперь выступают на ярмарках. Дела, правда, идут скверно. Кризис, половина предприятий закрылись, так что веселиться не с чего. Что касается будущего, то на горизонте забрезжило.

— В связи с чем?

— Есть один господин, который точно знает, что хочет и как этого добиться?

— Кто же он?

— Ты имел честь познакомиться с ним. Помнишь господина с усиками, которому ты отсоветовал добираться до Мюнхена на поезде.

— Помню. Он по-прежнему громит плутократов и воюет за чистоту расы?

— И это тоже. Но это не главное. Его сила в том, что он знает, чего хотят массы. Он недавно вспоминал о тебе.

— Как это?

— В связи с тем происшествием в Винтергартене.

— Что же он сказал?

— «Я хочу этого человека». То есть тебя.

— Меня? Еврея?! Виновника всех бед, которые обрушились на Германию?!

Вилли вновь надолго замолчал, затем неожиданно, уже совсем по-братски, как очковая змея очковую змею, вновь обнял меня за плечи.

— Ты так и не сумел излечиться от самой страшной болезни на свете.

— Какой же?

— Наивности. Ты пренебрегаешь нашей дружбой, которой я, Вилли Вайскруфт, всегда был верен до конца.

— Даже когда Зигфрид сбил Ханну?

— Даже тогда. Будем откровенны, Вольфи. Кто, как не я, помог сбросить тебе оковы Коминтерна. Теперь ты вольная птица, высоко взлетел, пусть даже гордые поляки ни единым словом не упоминают о тебе, за спиной презирают тебя. У тебя, еврея, здесь нет будущего. Я же вновь предлагаю тебе сотрудничество, от которого ты так легкомысленно отказался и угодил в лапы какому-то Кобаку. Ты ведешь себя наивно.

— В чем же ты видишь мою наивность?

— В том, как ты относишься к некоему Адди Шикльгруберу по кличке Гитлер, который с такой яростью борется с евреями и коммунистами.

— Ну-ка, ну-ка? — предложил я по-русски.

Вилли потушил сигарету и, глядя в серенький прогал садовой аллеи, предупредил.

— Здесь не любят москальскую мову. Германскую тоже, но для нашего разговора она более естественна.

После короткой паузы он продолжил.

— То, о чем я сейчас расскажу, мне следовало забыть и не вспоминать, но мы с тобой alte Kamеraden (старинные друзья) — и он негромко пропел пару строчек из этой народной песни. — Однажды в бирштубе на Фридрихштрассе ты дал мне дельный совет — без влиятельных друзей на этом свете не проживешь. Теперь очередь за мной. Знаешь, у наших общих с тобой родственников был писака, который мудро заметил — если на клетке тигра увидишь надпись слон, не верь глазам своим. Это мудрое замечание вполне относится к Адольфу.

Я познакомился с ним в Мюнхене, в восемнадцатом году, когда от отчаяния прибился к небезызвестному капитану Эрнсту Рему, заведовавшему военной полицией в Мюнхенском гарнизоне. Адди в то время служил ефрейтором в одной из частей того же гарнизона и тоже подрабатывал осведомительством у Рема. Мы с ним познакомились, но коротко сойтись не успели — в начале апреля в Баварии взбунтовались красные, и власть перешла к «Комитету действий», другими словами, к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Сначала спартаковцам удалось продвинуться до Дахау, что в сорока километрах к северу от Мюнхена. Здесь этот сброд почему-то остановился, хотя сила была на их стороне — красных штурмовиков было около тридцати тысяч человек. К концу апреля совместными усилиями рейхсвера и добровольцев советы придушили, но почему-то никто не видел Адди в наших рядах. Наоборот, он остался в гарнизоне и кое-кто видел его с красной повязкой на рукаве.

— И что?

— А то, что Адди уже тогда проявил недюжинные способности в умении разбираться в обстановке. Но это все пустяки по сравнению с тем, что… — Вилли по привычке сделал длинную паузу, накурился всласть, потом добавил, — что я видел собственными глазами. Адди стрелял в рейхсвер! И видел не только я. После того, как красным свернули шею, я поинтересовался, зачем же он стрелял в патриотов? Разве нельзя было ограничиться красной повязкой на рукаве. Он ответил мне исторической фразой: «Вилли, укажи мне революционера, который пару раз не перебежал бы с баррикады на баррикаду». Затем предупредил — «всяко бывает, товарищ, но в интересах Германии тебе лучше забыть об этом». Вот так он рассуждал в восемнадцатом году.

Вновь пауза, легкий дымок, затем продолжение.