Волчица и Охотник

Возможно, этого достаточно, чтобы провести Охотника, но на этом наше сходство заканчивается. Я невысокая, с крепкими руками и ногами, а Котолин похожа на гибкую иву – узкие гордо расправленные плечи, тонкое тело, длинные пальцы и хрупкие кости запястий. Кожа у неё молочно-белая, и видны голубоватые вены – словно перепончатый лист, сквозь который видно солнечный свет. А мои волосы – были – рыжевато-каштановые, словно рыжина маминой гривы была процежена, как вода, и передана мне. Мутно-зелёные глаза, маленький хмурый рот. Щёки и нос у меня постоянно розовые, а на подбородке – целая сетка шрамов, словно щетина, потому что я постоянно бегаю в чаще.

Я ожидаю увидеть, что она злорадствует, светится от радости. Но красивое лицо Котолин отражает такой же ужас, как и моё. Лишь в этот миг мы стали совершенным зеркальным отражением друг друга.

«Лгунья, – хочу сказать я. – Всего час назад ты хотела, чтоб меня забрали».

Протягиваю руку, чтобы коснуться спрятанной в левом кармане косы, но сейчас это не приносит мне утешения.

– Ивике.

Голос Котолин такой тихий, приглушённый. Никогда не слышала его таким. Я смотрю на неё в зеркало, но не оборачиваюсь.

– Ивике, я не хотела…

– Ещё как хотела, – стиснув зубы, отвечаю я. – Или же ты лжёшь. Что же хуже – лгунья или чудовище?

Она не отвечает. Я ожидаю, что Вираг снова меня отругает, но даже она сейчас молчит. Пение Жофии стихло, последняя нота мелодии так и не отзвучала. И в тихом пространстве незавершённой песни я слышу его – стук копыт по земле.

Жители селения выстроились аккуратными рядами, распрямив спины, вскинув головы, вглядываясь в жерло чащобы. Впереди – женщины и девочки, позади – мужчины и мальчики. Все клинки убраны в ножны, все стрелы – в колчанах. Вечер, наполненный комариным звоном, окутывает нас тяжёлым полотном. Вираг проводит меня сквозь самое сердце толпы, раздвигая девушек в чистых плащах. У женщин и девочек по два лица – волчье и их собственное. Их человеческие лица покрыты масками стойкости и безмолвия, и даже самые младшие знают, что нельзя дрогнуть. Но когда я прохожу мимо них, их губы поджимаются, а глаза расширяются. Борока тихо ахает, но тут же прикрывает рот ладонью. Я едва нахожу в себе силы взглянуть на неё.

А потом могу смотреть только на Охотников.

Они выступают вперёд, проходят сквозь наши запуганные обездвиженные деревья. Их четверо, верхом на обсидианово-чёрных конях, у каждого на груди – знак их священного ордена. Каждый Охотник носит доломан[2] из искусно расшитого шёлка, а поверх него – чёрный шаубе, такой же лохматый шерстяной плащ, который любят пастухи Малой Степи. Мне почти хочется рассмеяться, когда представляю Охотников как скромных пастухов. Они не носят мечей, но на поясе у каждого висит огромный стальной топор, такой тяжёлый, что кажется чудом, как они не сваливаются набок со своих лошадей.

Что почувствовала мама, когда увидела зловещий блеск этих топоров?

У троих Охотников волосы коротко острижены, и из-под неровно торчащих всклокоченных прядей видна изувеченная кожа. Мальчиками они носят длинные волосы, которые стригут в день своих восемнадцатых именин – в тот самый день, когда король вручает им топоры. Они сжигают свои длинные волосы в общем костре, и в ночное небо поднимается сноп искр и ужасный запах. Такова их жертва Принцепатрию, и взамен он обещает отвечать на их молитвы.

Но истинная сила требует больше, чем волосы. Я перевожу взгляд на четвёртого Охотника, чьи волосы длиннее, вьются тёмными завитками на затылке. Кожаная повязка скрывает его левый глаз… или отверстие, где должен быть глаз.

Лишь самые преданные и набожные юноши расстаются не только с волосами. Глаз, ухо, розовый кончик языка. Мизинцы или кончики носов. К тому времени, когда они становятся мужчинами, у многих из них отсутствуют небольшие кусочки плоти.

Каждый мускул моего тела напряжён, свёрнут, как холодная готовая к броску змея, под грузом тысячи непринятых решений. Я могла бы сбежать. Могла бы закричать. Могла бы, заикаясь, выдать Охотникам правду.

Но я представляю, что случится, если я так поступлю: их топоры пронесутся сквозь толпу, рассекая плоть, как ножницы – шёлк, дробя кости до самой сердцевины. Кровь окрасит наши волчьи плащи в алый. Помню, мама уходила молча, и в её глазах не стояли слёзы.

Касаюсь её косы, спрятанной в левом кармане штанов, и золотой монеты – в правом. Мне едва хватило времени, чтобы достать их, прежде чем Котолин поменялась со мной плащами.

Одноглазый Охотник наклоняется к своему соратнику. Я с трудом слышу слова, которые он произносит, – кажется, что-то вроде:

– Приведи её.

– Иген, копитанъя.

Несмотря на то, что я пытаюсь храбриться, сердце бешено колотится. Я склоняюсь ближе к Вираг, говорю тихим яростным шёпотом:

– Это не сработает. Они поймут, что я – не видящая. А потом вернутся за Котолин… или что похуже.

– Путь до столицы занимает в лучшем случае полмесяца, – отвечает Вираг со странной безмятежностью. – Достаточно времени, чтобы видения изменились.