Волчьи тропы

В тот день мне сильно досталось. Сначала от сестры, которая слишком быстро пришла в себя и дала сдачи. Схватив меня за тугую огненно-рыжую косу, она принялась возить меня лицом по шершавой коре и кричать, что дерево покалечит меня – либо так, либо когда я упаду с него и сверну шею. А вечером мне досталось и от отца. Он выпорол меня и запер на месяц в доме. Каждое утро, все тридцать дней, я провожала взглядом лесорубов, считая, что сегодня они срубят мое дерево под корень, и мое сердце разрывалось от боли. Но мои мысли и были мне наказанием. Спустя месяц, освободившись от запрета отца, я добежала до дуба и прижалась горячим лбом к его шершавой покалеченной коже. Он был на месте, столь же высок, величественен, и так же приятно пах влажным мхом и древесиной. Марина забрала лишь тот кусок коры, что успела отодрать. Прости меня… Я должна была остановить её раньше…

Сегодня я вновь прижала руки к дубу и без усилий забралась на самый верх. Корявые старые ветви топорщились в разные стороны, некоторые были слишком тонки, чтобы удержать меня, других было достаточно, чтобы опереться на секунду и продолжить взбираться, но тут была ветка довольно-таки прочная, чтобы выдержать мой вес. С неё хорошо видно реку, бегущую вдоль нашего леса, поляну за рекой. А за лугом, в низине, простирался Кошачий лес, упирающийся в горизонт и во время заката вбирающий в себя теплое солнце, погружая его во мрак своих бескрайних непроходимых дебрей. Самый невероятный закат на земле. Накануне вечером он переливался оранжевым и желтым сиянием. Вытянувшись во весь рост, я окинула тоскливым взглядом чуть светлеющее небо, а затем ощутила небывалое воодушевление. Как и каждый раз, стоя здесь, над лесом и рекой, словно над всем миром, что был маленьким и столь далеким от меня, я ощущала, что его тревоги и суета незначительны, их тяжесть более не давит на мои узкие, но сильные плечи. Я не похожа ни на волков с их стремлением быть всегда подле друг друга, действовать вместе и слаженно, ни на людей, жаждущих запереться в своих домах подальше от чужих глаз. Я равно хорошо себя ощущала и в одиночестве на вершине дуба, и посреди галдящей стаи.

Где-то внизу, бурля и перекатываясь, текла темно-серая в проблесках утреннего солнца безумная Пенелопа. Её не переплыть, не перейти, она мчится, как сумасшедшая. Не знаю, откуда она начинает свой путь и куда впадает, но порой кажется, будто что-то неудержимо влечет ее к себе, но она никак не может этого достигнуть. Нервничает, порой психует, злится, кричит в ярости, но никогда не отступает. Есть лишь один известный мне способ перебраться на ту сторону – автомобильный мост вниз по течению, что втыкается уже истончившимися от времени четырьмя лапами в ее бурные воды, словно боясь, что из глубины вот-вот выскочит мерзкое чудище и увлечет его в безумную гонку. Берег с той стороны вспучивался зелёным пологим холмом, летом пестревшим полотном цветов и ягод, а зимой сверкавшим девственно белым снегом. Справа оставался ветхий каменный дом, чья крыша давно накренилась в сторону реки. Никто не знал, кому он принадлежал и в каком веке построен.

Усаживаясь на ветке и по привычке подгибая ногу под себя, я размышляла о том, как люблю бывать тут вечерами, читать книгу в последних лучах уходящего солнца и размышлять о чем-нибудь. Но боюсь, папа скоро выполнит свою угрозу и спилит мою ветку или вообще все дерево, чтобы не было соблазнов. Я не знаю, чего он боится. Что я свалюсь с дерева? С пятидесяти-то метров? Он прекрасно знает, что я все равно приземлюсь на лапы и не пострадаю. Или его волнует, что я сижу здесь вместо того, чтобы помочь матери с ужином? Она ненавидит, когда я кручусь возле неё, особенно на кухне. Или он считает, что книги забивают мою голову глупыми мыслями? Но книги это пища для ума, я буду голодать без них.