Волчьи ночи

— Да я ведь не хотел чего-нибудь такого, — попытался хоть немного успокоить его Рафаэль, — она молодая, привлекательная, это так… очень живая, не так ли… когда хочет привлечь к себе внимание… что-то в ней есть, это наверняка, о чём тут говорить, мы, мужики, такие вещи сразу замечаем…

Ему помешал скрип шагов, приближавшихся к ним сзади. Оглянувшись, он увидел совсем близко цепочку сгорбленных фигур, которые гуськом, с низко надвинутыми на лоб шапками, с поднятыми воротниками, замотанные в шали и платки, торопливо шагали по тропинке… Рафаэль отступил в снег ещё дальше от тропы. Идущие что-то пробормотали, приветствуя его осторожного спутника, а потом дружно заспешили вперёд.

Рафаэль так и стоял на месте.

И больше не пытался их догнать.

Ему было грустно. С горечью на сердце и в мыслях он подумал, что ему совсем не хочется возвращаться в церковный дом. Ибо прихожане открыто избегали его. Совершенно очевидно, что Михник и Эмима достигли своей цели.

Однако ему не оставалось ничего другого, как — вопреки всему — продолжать подниматься на гору. Куда ему деться ночью? Правда, больше всего ему хотелось просто отправиться в ночь; чтобы в конце концов всё перешло в покой и гармоничные аккорды там, на противоположном берегу, с которого всё может показаться совершенно ничтожным… что расстояние между этим и потусторонним миром в действительности совсем не трудно преодолеть. Один прыжок, один шаг, одно движение, один-единственный приступ дрожи — и того меньше — и ты там. Наверное, трудность состоит только в том, — кивал он головой, — что это для нас непривычно…

Возле статуи Марии он немного передохнул.

И подумал, возможно, когда-то на этом месте кого-то убили или кто-то, неизвестно почему, дал обет и исполнил обещанное. Она всё ещё стояла спокойно и безмолвно, с головой, слегка повёрнутой на север. И источник всё ещё одиноко и звонко струился и, размеренный и тихий в этой тишине, вероятно, означал то же самое, что и лампадка во тьме большого неподвижного корабля страхов и обещаний, который на самом деле никого никуда не везёт — потому что плывёт через ничто, которого нет, и расстояния, которых нет, есть только одно: человеческое в человеке, которое должно миновать, закончиться.

Когда он собирался продолжить путь, его кто-то позвал…

По-женски.

Потихоньку.

Немолодым голосом.

Возле дерева рядом со статуей зашевелилась чья-то фигура.

Ему захотелось убежать.

Старообразная и скованная фигура приближалась к нему.

— Я тебя поджидала…

На бледном как воск лице, под большим, небрежно повязанным платком, появилась скованная улыбка, которая — вероятно — должна была скрыть намерения женщины…

— Эмима?.. — он попытался утаить свой страх.

Это была не Эмима. У неё была другая походка. И только что сказанные слова она произнесла иначе, иначе усмехнулась. Как дама с портрета в кухне…

— Куда же ты пропал, — упрекнула она.

Грефлинка… очень бледная, скорее всего, больная, так что он не мог поверить, что это она… Она и правда походила на бледную даму. И одновременно на Эмиму…

— Ты обо мне позабыл… А ты же знаешь, каково приходится, когда кого-то ждёшь и ждёшь…

Он отстранился, когда она хотела прильнуть к нему.

— Я думала, что ты хотя бы пальто принесёшь, — попеняла ему она.

Он забормотал, что хотел, но всё же не знал, стоит ли это делать…

— Обними меня, — попросила.

Он не решался до неё дотронуться. И её прикосновений тоже избегал. И её глаз, которые неподвижно и холодно требовали всё и сразу и были не в состоянии понять той муки, и беды, и страха, которые он уже не мог скрывать.

— Посмотри, вот здесь, — она глазами показала на куст, — мы можем лечь. Вполне подходит, если двое этого действительно хотят.

— Я не хочу, — пискливо и почти умоляюще выдавил он.

— Пожалуйста, прошу тебя, Рафи… — после паузы она стала говорить тише и схватила его за лацканы пальто.

— Но мы же не можем здесь… — защищался он. Хотелось повернуться и сбежать от этой, судя по всему, очень больной женщины, которая так мерзко приставала к нему и, скорее всего, уже не хотела и не могла обуздать себя. Эти восковая бледность и странно холодные глаза, с которыми она предлагала себя и умоляла о близости, пугали его. Он был убеждён, что она заболела, подцепила от старого Грефлина невесть какую болезнь.

— Поцелуй меня… — шепнула она ему прямо в ухо, так что он заледенел от ужаса, оттолкнул её от себя, и она, пошатнувшись, сошла с тропинки в снег и с трудом удержалась на неловких, непослушных ногах.

На мгновение в её немигающих глазах появилось такое выражение, какое бывает у раненой собаки. А потом она заплакала, без слёз, просто всхлипывала, потом зарыдала и стала попрекать Куколкой и Эмимой…