Вокруг дня за восемьдесят миров

Так как в Сеньоне почти нет книг — только те восемьдесят или сто, которые нам предстоит прочесть за это лето, да те, что мы, спускаясь в рыночные дни в Апт, покупаем в книжной лавочке «Дюма», — сведений о Епископе не хватает, и я не знаю, сидел он в клетке прикованный или пользовался свободой. Честно говоря, Епископа я предпочитаю держать на цепи, но как обращаться с мандрагорой, я не знаю. Моя задача гораздо сложнее, чем у Людовика XI, который был озабочен только епископом; на мне же и Епископ, и мандрагора, кроме того, вместе эти двое становятся чем-то третьим, похожим на старую виноградную лозу, — сантиметров пятнадцати в длину, с огромным бесформенным членом, а также головой, увенчанной парой то ли рогов, то ли антенн, и ручищами, готовыми хищно сцапать приговоренного к колесованию грешника или служаночку, не слишком пренебрегавшую встречами на сеновале. Наконец я придумываю, как прокормить дьявольский корень: вполне достаточно время от времени давать мандрагоре блюдечко с молоком; кроме того, кто-то мне рассказывал, что это растение нужно поглаживать перышком, чтобы оно хорошо себя чувствовало и щедро делилось с нами своими волшебными свойствами.

Ирония, прозвучавшая в вопросе жены, наводит меня на раздумья, подобно облачку над Казенёвом. А что, собственно, мешает мне писать мемуары? Почему бы и нет, если таково мое желание? Всему виной наш ханжеский южноамериканский континент — больше всего мы боимся, что нас обвинят в тщеславии и (или) педантизме. Если Роберт Грейвз или Симона де Бовуар рассказывают о себе — честь им и хвала, а если Карлос Фуэнтес или я напечатаем мемуары, нам тут же заявят, что мы слишком много о себе возомнили. Одно из свидетельств того, что страны наши не относятся к числу высокоразвитых, — недостаток свободы и раскованности у наших писателей, другое — отсутствие у них чувства юмора, которое без этих двух качеств просто невозможно. Сочетание раскованности и чувства юмора — из этого в нормальном обществе и складывается личность писателя; Грейвз и Бовуар садятся за свои мемуары когда им вздумается, и ни для читателя, ни для них самих в этом нет ничего необычного. Мы же слишком строго относимся к себе и слишком боимся ехидных улыбочек наших бдительных друзей и критиков, а потому осмеливаемся только на замаскированные воспоминания и, словно Фреголи, выглядываем из наших романов. Этот прием в той или иной степени использует любой романист — ведь иначе и быть не может, — мы же так и остаемся в тени, поселяемся на страницах нашей прозы навсегда, а выходя на улицу, превращаемся в до крайности скучных сеньоров, предпочитающих темно-синие костюмы. Но позвольте: почему я не могу взяться за мемуары, приблизившись к закату жизни, подвесив клетку с Епископом и будучи виновником появления на свет горки книг, что уже само по себе дает право на существование первому лицу единственного числа?

Из невеселых дум меня выводит Теодор В. Адорно, который, цепляясь когтями, коварно взбирается ко мне на колени; завозившись с ним, я больше не думаю о мемуарах, кроме того, мне не терпится объяснить, что имя ему было придумано совсем не в шутку. На самом деле в основе выбора лежит то безмерное наслаждение, которое доставляет мне и моей жене аргентинская пресса. Думаю, и без всяких пояснений можно заметить, что вообще-то мне гораздо интереснее рассказывать о Теодоре и о других котах, а также о разных людях, чем о себе самом. Или о мандрагоре, возвращаясь к нашему случаю, а о ней-то еще почти ничего не сказано.

Альберт-Мария Шмидт («Мандрагора», Фламмарион, Париж, гл.III) заявил, что Адам у каббалистов был не просто изгнан из рая: Иегова, эта своевольная птичка, лишил его Евы. Однажды во сне Адам так отчетливо увидел образ любимой женщины, что его желание вырвалось наружу — семя первого мужчины упало на землю, породив диковинное растение, которое приняло человеческий облик. Средневековье (а также немецкий кинематограф) утверждало, что мандрагора вырастает у подножия эшафота как следствие предсмертных конвульсий повешенного. Только хроноп с его чуткими жгутиками сумел бы сопоставить столь несхожие версии: разве Иисус не зовется «новым Адамом» и не был «повешен на древе», как сказано в «Деяниях апостолов»? Христианская мораль извратила корень — в буквальном смысле слова — этого поверья, которое упростилось до уровня сказки братьев Гримм: у ног повешенного без вины девственного юноши всходит мандрагора. Однако юноша этот был не кто иной, как сам Христос, и именно невольно рожденная им мандрагора за недостатком лучшего применения легла в основу легенды.

Еще кое-что о котах и философах