Войны за Иисуса. Как церковь решала, во что верить

Соответственно, латынь, которая некогда была великой объединяющей силой римского мира, стала терять свое былое значение. Теперь барьер языка отделял Рим от богословских споров Восточного Средиземноморья. Уже на соборах V века римские участники прибегали к услугам переводчиков, а папа Лев совершенно не знал греческого. Через восемнадцать месяцев после завершения Халкидонского собора он умолял дать ему латинский перевод его документов, говоря: «У нас нет точных сведений о деяниях собора… из-за различия в языках». Если бы они знали греческий, представители папы не осмелились бы ссылаться на подложные правила Никейского собора о первенстве Рима. Таким образом, римские клирики, мягко говоря, плохо представляли себе те богословские тонкости, о которых спорили антиохийцы или александрийцы. Когда восточные епископы настойчиво приглашали представителей папы на соборы, они делали это не потому, что западные христиане могут внести ценный вклад в богословие, но ради уважения к Риму и Петру[107].

Когда восточные епископы настойчиво приглашали представителей папы на соборы, они делали это не потому, что западные христиане могут внести ценный вклад в богословие, но ради уважения к Риму и Петру

В свою очередь, труды латинских богословов были не слишком популярны на Востоке, где шли все эти интеллектуальные баталии. Запад считает, что начало V века было великой эпохой мысли благодаря трудам Блаженного Августина, но на протяжении нескольких веков его тексты практически никак не влияли на интеллектуальный мир говорящего по-гречески Востока. Даже труд «О граде Божием» не был известен грекоязычным современникам Августина. На Востоке также никто ничего не знал о живой христианской культуре тогдашней Галлии или об отважном епископе-миссионере, трудившемся в то время, который остался в памяти Запада как Патрик Ирландский. И напротив, малозначительные греческие памфлеты и эпиграммы быстро распространялись по всему эллинистическому миру, от Ливии до Месопотамии, и их широко обсуждали вскоре после их появления[108].

Церковь Рима оказалась в стороне от центра церковной политики и по другой причине. Все соборы, определившие характер церкви, начиная с IV века собирались в Восточной империи, обычно сравнительно неподалеку от Константинополя. Из семи первых великих соборов, признанных всей церковью, три проходили в самом Константинополе (381, 553, 680), два в Никее (325, 787), один в Халкидоне (451) и один в Эфесе (431). Спорный собор 449 года также прошел в Эфесе. Из всех этих мест самым удаленным от столицы был Эфес: примерно в 400 километрах от Константинополя. Эти места были удобны для придворных и для важнейших иерархов церкви. Из-за удаленности от нового центра церковной жизни папы могли только лишь реагировать на давно принятые решения, но не были в состоянии влиять на их принятие.

Рим был всего лишь одним из четырех или пяти важнейших участников борьбы за власть – причем отнюдь не самым сильным. Никто не знал, как долго Рим будет претендовать на первенство, которое уже начинало казаться анахронизмом. Папы использовали все свои скудные средства, чтобы сохранить власть. Им приходилось использовать соперничество церквей между собой и вступать в альянсы с другими центрами в борьбе за общие интересы. Но более всего они использовали другие важнейшие карты – память о Петре и апостольскую традицию, которая была залогом верности Рима ортодоксии.

Александрийские фараоны

Если Рим отчаянно сражался с угрозой заката своей былой славы, церковь Александрии думала о том, не слишком ли она сдержанна в своих амбициях. В течение тридцати лет александрийский патриарх Кирилл решительно вмешивался во все богословские дебаты, а после его смерти в 444 году преемники энергично продолжали эту традицию. Они вели себя так активно и так шумно, что могло показаться, как будто именно Александрия была столицей христианского мира, а ее патриархи – верховными правителями всей церкви. В те годы патриархи отстаивали не только вопросы веры, но и интересы своего региона, и их политическая власть опиралась на шумную толпу сторонников и вооруженную свиту. И если недовольные современники говорили, что патриархи ведут себя как фараоны или эллинистические боги-цари, у них были все основания для такого сравнения[109].