Военные рассказы

Только, Аркадий Донатович, запускать сразу такой караван это значит всех немцев переполошить на линии. Я бы для начала запустил одного – одного единственного. Есть у меня такой единственный, который стоит многих. Стольких фрицев приволок – словно нюх у него на них! Пускай сходит туда, а там посмотрим. Один тихий человек линию не вспугнет, воды не замутит. Как говорится: хороший конь борозды не испортит. Авось дорогого гостя нам приведет. Дайте мне две ночи – пусть мой человек поработает, а вы пока что готовьте ваши группы по пять человек.

– Две ночи много. Одну ночь даю тебе, капитан, – нахмурился Сазонов, – пускай человека.

И завтра доложишь.

Человек, о котором шла речь в блиндаже, той же ночью пересек линию фронта. Капитан Челышев и другие офицеры знали этого человека как рядового полевой разведки Егора Сычова. Знали, что он мастер своего дела и действует успешно даже в таких ситуациях, где другие бессильны. «Видно, такой дар у него! – говорили о нем. – Умеет стать невидимым, бесшумным, и словно видит в темноте. И слух у него острый. Да и фамилия говорящая:

Бог шельму метит».

Произнося имя «Егор Сычов», они представляли себе спокойного, светлоглазого парня средних лет, худого, в сдвинутой набок пилотке – обычного на вид красноармейца.

Но перед тем, как идти на дело, Сычов переоделся во все гражданское и нырнул в темноту.

Как он прополз через линию фронта, никто не видел. Он работал без прикрытия, без огневой поддержки – любил сливаться с землей. Если бы увидели его сейчас те, кто отдавал ему приказы, то не узнали бы его. Он двигался как червь и, почти не отрывая лицо от земли, усмехался. Такой кривой улыбочки, с поблескиванием медного зуба в углу рта, не видали на этом лице командиры.

Да и не знали о нем толком. А он уже был не рядовой Егор Сычов, а Сыч, когда-то известный в Одессе вор.

Сыч справился с заданием. Он действительно имел талант к таким вещам. Те же самые способности и свойства, которые сделали его некогда воромвиртуозом, помогали ему теперь быть идеальным лазутчиком: нечто содержалось в его теле (совершенно незаметное и неухватываемое внешним взглядом), что роднило его с ночными животнымиохотниками. Как и куда он подкрался, как почувствовал свою жертву, как подстерег и как схватил – об этом не расскажешь, и не потому, что лень, а потому, что это вроде бы не из мира людей и слов, а из мира животных тайн.

Взял штабного майора, немолодого, лет под шестьдесят, с интеллигентным приятным лицом.

Сыч по опыту знал: в «языки» надо брать человека, в котором есть что-то вызывающее симпатию.

Всякая хорошая работа держится на приязни, ведь силой ненависти не сработается точная вещь.

Слегка оглушив, отточенным, выверенным движением снарядил кляп, завязал глаза тряпицей, руки и ноги плотно скрутил. Фашист превратился в большой и очень тяжелый куль, но Сыч (худой и тщедушный на вид) отличался страшной физической силой и железной выносливостью.

Обратно (как он и задумывал) шел по реке, краем Дона, то хоронясь под откосами, то двига ясь по грудь в воде затонов, держа на плечах живую ношу. Он умел идти по воде без плеска, как если бы это была не вода, а жирное тихое масло.

Майор не трепыхался: видимо, потерял сознание.

Когда Сыч был где-то на середине своего осторожного пути, началась перестрелка на другой стороне реки. Засверкали гаубичные огни, развернулись белые ленты и всполохи батарейных выстрелов.

По реке стали гулять сразу два луча от мощных прожекторов, где-то совсем недалеко, сверху, послышалась мелкая ружейная стрельба и автоматные очереди. Сыч понял, что надо ныкаться.

Место попалось неплохое: глубокая узкая ложбина, выемка в стене откоса. Здесь следовало ждать затишья. От нечего делать Сыч стал осматривать майора в прожекторных отсветах. Тот был весь мокрый, седая голова с круглой лысиной на макушке бессильно свешивалась на грудь, с волос, из сапог и из рукавов мундира текла донская вода.

Что-то встревожило Сыча в майоре: слишком обмякший.

– Неужели захлебнулся? – тревожно подумал лазутчик.

Он быстро развязал ему глаза, освободил от кляпа рот. Глаза были открыты и казались безжизненными, пульс не прощупывался. Сыч грязно ругнулся и стал пробовать сделать майору искусственное дыхание, он приник к его рту, но тут вдруг ощутил своим языком язык майора – холодный и странно свернувшийся словно трубочкой.

Сыча всего передернуло, он отпрянул, гадливо сплюнул, и мгновенно осознал: язык умер.

– Отмучился Язык Языкович, – прошептал Сыч, внезапно подобрев. Он приобнял плечо врага, чувствуя себя спокойно, хотя смерть языка перечеркивала весь смысл, весь героизм его отчаянной вылазки. От офицера пахло одеколоном, старостью, рекой.

– Ну, значит, это самое… Сподобил Господь.

Шо ты сделаешь, – шептал Сыч.

Он понял, что Язык Языкович (так он прозвал майора в тот миг, когда ощутил своим языком язык «языка») не захлебнулся, а просто умер – то ли от сердца, то ли просто от старости и испуга…

Жаль, лицо у старика было хорошее: умное, интеллигентное.