Воды Экса

Однако дурное настроение Каролины продлилось ровно столько, чтобы порадовать меня, не успев опечалить; за столом я сидел рядом с хозяйкой дома и не заметил у нее ни малейших признаков недовольства. Она была обворожительна! После кофе генерал пригласил все общество погулять по парку; я подал руку Каролине, она оперлась на нее. Во всем ее существе чувствовалась та томность, та нега, которую итальянцы называют morbidezza, но на нашем языке нет слова, чтобы выразить это понятие.

У меня между тем голова шла кругом от счастья. Мне потребовался год, чтобы излечиться от этой страсти, и вот за один день она овладела всей моей душой, никогда еще я так сильна не любил Каролину.

Последующие дни не внесли никаких перемен в отношение ко мне г-жи М.; я заметил только, что она избегает оставаться со мной наедине, и увидел в этой осмотрительности доказательство ее слабости, моя любовь еще более усилилась, если только это было возможно.

Дела призывали генерала в Париж. Мне показалось, что при этой вести в глазах его жены блеснула радость, и я мысленно обратился к ней:

«О, благодарю, благодарю тебя, Каролина! Отъезд мужа, верно, радует тебя потому, что дает тебе свободу! Да, нам с тобой будут принадлежать все часы, все минуты, все мгновения во время этого, пусть даже недолгого отсутствия».

Генерал уехал после ужина. Мы проводили его до конца аллеи. На обратном пути Каролина по обыкновению опиралась на мою руку; она едва держалась на ногах, дышала с трудом, грудь ее вздымалась. Я заговорил с ней о моей любви, и она не оскорбилась; когда же ее губы запретили мне продолжать эти речи, глаза выражали истому, которая отнюдь не вязалась с только что произнесенными словами.

Вечер прошел для меня как во сне. Не знаю, в какую игру мы играли, знаю только, что я сидел рядом с ней, что ее волосы то и дело касались моего лица, что моя рука раз двадцать встречала ее руку. Я горел словно в лихорадке: по жилам моим, казалось, струился огонь.

Пора было расходиться; счастью моему недоставало лишь одного: услышать из уст Каролины слова, которые я много раз говорил ей про себя: «Люблю, люблю тебя!» Я вошел в свою спальню такой радостный, такой гордый, словно я король вселенной, ибо завтра, да, конечно, завтра прекраснейший цветок творения, лучший алмаз человеческих россыпей будет принадлежать мне, мне!.. Все небесное блаженство, все земные радости заключались в этих словах.

Я как безумный повторял их, меряя шагами комнату. Мне недоставало воздуха.

Я лег, но заснуть не мог. Я вскочил, подошел к окну и отворил его. Погода была чудесная, небо искрилось звездами, воздух был напоен ароматами, все было прекрасно и радостно, ибо человек прекрасен лишь тогда, когда он счастлив.

Я подумал, что мирная природа, ночь, безмолвие успокоят меня; парк, в котором мы провели весь день, был тут, рядом… Мне захотелось отыскать в аллеях следы ее маленьких ножек, ступавших рядом со мной; мне захотелось поцеловать место на скамейке, где она сидела; я выбежал из дому.

Только два окна светились на широком фасаде замка — это были окна ее спальни. Я прислонился к дереву и устремил взгляд на освещенные изнутри занавески.

Я увидел ее тень: она еще не ложилась, она бодрствовала, снедаемая, вероятно, как и я, пламенными мечтами, жаждой любви! Каролина! Каролина!..

Она стояла неподвижно и, казалось, прислушивалась. Вдруг она метнулась к двери рядом с окном. Возле ее тени возникла другая тень, их головы сблизились, и свет погас; я вскрикнул и застыл на месте, с трудом переводя дух.

Мне почудилось, что я ничего не видел, что это был сон… Я не сводил глаз с темных занавесок, но мой взор не мог пробуравить их.

Монах схватил меня за руку и до боли сжал ее.

— Ах, сударь, сударь, — проговорил он, — случалось ли вам ревновать?

— Вы убили их? — спросил я. Он судорожно расхохотался, но смех этот прерывался рыданиями; вдруг он вскочил на ноги, заломил над головой руки и откинулся назад, испуская нечленораздельные вопли.

Я поднялся с места и, обхватив его руками, воскликнул:

— Полно, полно, мужайтесь!..

— Я так любил эту женщину! Я готов был отдать ей мою жизнь до последнего вздоха, мою кровь до последней капли, мою душу до последней мысли! Она погубила меня и на этом свете, и на том, ведь, умирая, я буду думать о ней, вместо того чтобы думать о Боге.

— Отец мой!

— Да разве вы не понимаете, что я ничуть не изменился? Прошло шесть лет с тех пор, как я заживо погребен в этом склепе. Я надеялся, что витающая здесь смерть убьет мою любовь, но не проходит дня, чтобы я не катался по полу моей кельи, не проходит ночи, чтобы эта обитель не оглашалась моими воплями, и сколько бы я ни умерщвлял плоть, телесные страдания не утишили неистовства моей души!

Он распахнул рясу и показал мне свою грудь, израненную власяницей, которую он носил на голом теле.

— Взгляните сами, — добавил он.

— Так, значит, вы их убили? — повторил я свой вопрос.

— Я поступил много хуже, — ответил он. — Имелось лишь одно средство рассеять мои сомнения: простоять хотя бы до зари в коридоре, куда выходила дверь ее спальни, и посмотреть, кто выйдет оттуда.