Водораздел

Откуда-то с другой стороны озера донесся протяжный жалобный крик — у-у-й, у-у-й, и вскоре у самого мыса на воду села гагара. Когда она ушла под воду, Хуоти не успел заметить, и вдруг она вынырнула рядом с лодкой. В клюве у нее была украденная из сети ряпушка. Испугавшись лодки, гагара понеслась, с такой силой хлопая крыльями по воде, что слышно было, наверное, за версту. На середине озера она тяжело оторвалась от воды и, поднявшись в воздух, полетела к другому берегу.

Маврина могила тоже не очень расщедрилась.

— Из такого улова на зиму много рыбы не засолишь, — вздыхала мать. Улов, действительно, был никудышным. Они высадились на Кивиниеми и развесили сушиться на деревья покрытые слизью сети.

Недалеко от берега лежала груда камней. Каждый раз, когда приставали к берегу и сушили сети, Хуоти сидел на этих камнях, прислонившись спиной к стволу низкорослой сосны. Эту вросшую в землю, покрытую мягким мхом груду камней называли лопарской печью. Таких печей в окрестностях деревни было несколько. Старые люди говорили, что их построили лопари еще в те времена, когда они населяли эти места. Лопари ловили рыбу на озерах и пасли на ягельниках оленьи стада. Потом, когда откуда-то с юга пришли карелы и сожгли ягельники под пашню, лопари со своими оленями откочевали дальше, на север.

«Где же лопари живут теперь?» — подумал Хуоти, сидя на лопарской печи. О лопарях он ничего не знал. Слышал, что где-то далеко, в Оланге и Кестеньге, еще сохранились большие стада оленей, насчитывающие по нескольку тысяч голов. А у них, в Пирттиярви, оленей не осталось. Хуоти не видел еще ни разу живого оленя. Лося тоже ему не довелось видеть. Да и медведя…

Подошла мать и предложила тем временем, пока сушатся сети, нарезать веников.

Хуоти знал, что не всякая береза годится для веников. Поэтому стал искать такую, листья на которой были бы чуть-чуть шершавые, с краями, похожими на заточенные вкось зубья пилы. Около муравейника росла такая береза. Хуоти срубил ее, и мать стала срезать ножом пахучие ветки. Хуоти нашел неподалеку вторую такую же, толщиной с человеческую руку, березку. Срезая ветки, он время от времени нагибался и срывал с кочки ягоды черники, которой в этом березняке было видимо-невидимо. Такую чернику называли масляной, потому что ягоды ее блестели, словно намасленные.

Вдруг лес глухо зашумел, словно таинственно зашептался. Листья осины мелко задрожали, за ними затрепетали, зашелестели и березы.

— Дождь пойдет, — встревожилась мать. Взвалив на плечо тяжелую связку веток, она заторопилась к берегу, чтобы до дождя успеть поставить сети.

Хуоти опять взялся за весла.

Бог воды, владыка рыбы,
водяной в портках просторных,
ты закрой глаза у рыбы,
опусти пониже шею… —

читал он слышанное от покойного деда заклинание, когда мать опускала сети в воду.

Небо затягивало тучами. Озеро, только что тихое и ясное, внезапно почернело, заволновалось.

Вдруг Доариэ и Хуоти услышали крик, донесшийся с другой стороны озера.

— Лодку просит, — сказал Хуоти, вглядываясь в противоположный берег.

Кричали как-то странно. Карелы вызывают лодку по-своему. Быстро проговорив первое слово, второе тянут так долго, что оно кажется бесконечным и, наконец, проглатывают последний звук, так что клич словно срывается с языка и волнами несется через озеро: «Дайте ло-о-о-о-о-о-о-дку!». Каждый карельский ребенок узнает этот крик и сам умеет так кричать. Но из-за озера сейчас доносился не знакомый, похожий на ауканье, зов, а отрывистый и короткий крик.

— Кто-то чужой, не по-нашему кличет, — заключила мать.

Верстах в четырех западнее Пирттиярви по гребню водораздела проходила установленная по Столбовскому миру государственная граница, разделявшая Карелию и Финляндию. Теперь и Карелия и Финляндия входили в состав великой Российской империи, и граница считалась открытой. Ходили через нее редко, но все же за многие десятилетия от границы до берега Пирттиярви была проторена узенькая тропинка. Выйдя к озеру, путник обычно зажигал смолье и криком вызывал лодку с другого берега, из деревни. Это место, называемое перевозом, особенно хорошо было видно с мыса Кивиниеми. Этой дорогой через Пирттиярви пришел в свое время в песенный край Карелии Элиас Лённрот. По этой же узкой тропе пришел теперь какой-то путник. По внешнему виду — по вечному перу, выглядывавшему из нагрудного кармана пиджака, по очкам в золотой оправе, по висевшему на поясе финскому ножу — в этом господине средних лет можно было угадать финна. В отличие от Лённрота, — врача, собирателя фольклора, чаявшего найти чудесные народные песни и глубоко, всей душой, понимавшего народную поэзию, — странного господина в пенсне влекли в эти края вовсе не варианты рун «Калевалы». Не случайно он то и дело останавливался и с восхищением разглядывал высокие могучие сосны. Выйдя к перевозу, он стал кричать лодку.

Наконец, чья-то лодка медленно выплыла из-за острова. Гребец сидел на корме, подгребая кормовым веслом.