Водою и духом

Именно в этом пункте, при столкновении с парадоксальностью царственности Христа и тем самым нашей новой царственности во Христе, христианской духовности угрожают две взаимоисключающие крайности толкования: первая состоит в ограничении завещанного царства только этим миром, а вторая — в сведении его только к Царству грядущему. Есть люди, которые с радостью бы подписались подо всем, что было сказано выше о царственном, положительном и космическом содержании христианской духовности, но при этом сделали бы вывод, что ее основная направленность обращена к миру сему и связана с возможностью, данной человеку, вести мир к осуществлению в нем Царства Божия. И есть люди, которые, подчеркивая потусторонность Царства, возвещенного и обещанного в Евангелии, отвергают и считают соблазном духовность «активности» и «вмешательства», которые построили прочную стену, отделяющую духовное от материального. Итак, два различных видения, два пути, две «духовности», ведущие фактически к двум совершенно различным пониманиям самой Церкви и христианской жизни.

Однако рассматриваемые в контексте Креста Христова, обе эти точки зрения представляются ограниченными, поскольку в конечном итоге для обеих характерно игнорирование Креста, или, говоря словами ап. Павла, «упразднение Креста» (1 Кор. 1:17). Действительно, если я восстановлен во Христе к царствованию, но царство, «завещанное» мне, есть «не от мира сего», то вся моя жизнь как христианина зависит от ответа на следующий вопрос: как я могу сочетать обе эти реальности, оба эти утверждения, которые обращены как к монаху–отшельнику, так и к христианину, живущему в миру и имеющему светское призвание? Как я могу любить мир, который Бог сотворил и возлюбил, и в то же время принимать для себя требование апостола: «Не любите мира, ни того, что в мире» (1 Ин. 2:15)? Как я могу утверждать господство Христа над всем существующим и в то же время всю мою веру, надежду и любовь обращать к Царству грядущему? Как же я должен принять свое царское звание и в то же время умереть для мира и иметь жизнь, «сокрытую со Христом в Боге» (Кол. 3:3)?

На эти решающие вопросы нельзя найти ответ на уровне рациональных рассуждений, с помощью точных логических категорий, в рамках наших, созданных руками человеческими, «духовностей», — ибо парадоксы не имеют решений. Вот почему даже наш духовный, религиозный выбор, несмотря на его христианское обличье, которое он так легко принимает, фактически остается дохристианским или нехристианским и весьма часто сводится либо только к эскапизму, либо к чистому активизму. Единственно верный ответ, всегда один и тот же и все же радикально новый для каждого человека, заключен в тайне, составляющей глубину, сердце христианского откровения; в тайне, которая — по той причине, что она открывается нам лишь постольку, поскольку мы ее принимаем, — никогда не сможет быть сведена к одной какой–либо идее, предписанию, к универсальному моральному кодексу; которую мы сами должны постичь, если мы хотим воспринять ее значение и силу: тайне Креста.

Царственность Христа и наша новая царственность в Нем не только не могут быть поняты и восприняты вне тайны Креста, но именно Крест и только один Крест навсегда остается единственным истинным символом, т. е. явлением и даром этой царственности, откровением ее власти и сообщением этой власти нам. Именно тайна Креста и только она одна объединяет оба вышеупомянутых утверждения, которые на уровне человеческой логики противоречат друг другу — утверждение о царском призвании человека по отношению к Божьему творению и утверждение о том, что Царство это «не от мира сего». А объединяет она их потому, что открывает нам Крест как способ жизни, как «непобедимую и непостижимую и божественную силу», которая реализует веру в жизни, а жизнь превращает в царствование.