Вода в решете. Апокриф колдуньи

Как уже было сказано, пристав оплачивал для моей матери одну из комнат на постоялом дворе Одорико, где жили также и старые стражники, не пожелавшие возвращаться в родные края, и где привыкли останавливаться рудных дел мастера, когда приходили к нам, чтобы оценить количество, вес и качество добытого вермилиона. Но этих постояльцев было не так много, и двор Одорико в основном стоял пустым, а сам он зарабатывал так же, как и другие мужчины нашей деревни, если их не принимали в вермилиане и им не надо было спускаться каждое утро во чрево Интестини. Одорико держал стадо овец, пасущихся на общинных лугах, несколько мулов, чтобы возить грузы по горным тропам, и разбросанные по склонам над долиной делянки, дававшие немного ячменя, из которого он потом варил пиво для стражи. Он не брезговал и другим заработком, поэтому, как мне рассказывали, без долгих торгов и проволочек согласился принять под свою крышу блудницу и плод ее греха, то есть меня – а в те времена мои братья еще не появились на свет. Он выделил нам невысокую, вросшую в землю пристройку возле загона для мулов, которых отделили от основного стада в замке, потому что они ходили к Индиче, в поселение нечистых. Впрочем, мою мать тоже считали испорченной. Одорико прятался за углом загона, когда она возвращалась от прокаженных, и начинал голосить, что она тварь окаянная и навлечет на всех заразу. Он дергал ее за платье, требуя, чтобы она обнажилась и показала, нет ли на ее теле признаков проказы, но мать несмотря на свой небольшой рост была сильной женщиной, привыкшей к ежедневному труду. Так они препирались и злословили, пока кто-нибудь из богобоязненных вермилиан, расслаблявшихся под вечер в трактире, не грозил им подать жалобу приставу.

Ответствую, что это происходило с завидной регулярностью, если трактирщик чрезмерно заливал свою горечь вином. Ибо вам следует знать, что при всех своих недостатках Одорико был глубоко несчастным человеком, так как дети из его семени рождались слабыми, как стрекозки, и умирали, прежде чем успевали как следует вкусить мир, словно несли на себе отцовские прегрешения. Его бедная половина, иссушенная постами, долгими молитвами и секретными отварами, употребляемыми в глубочайшей тайне от супруга, не могла их выкормить ни до рождения, ни после. В горестном молчании она сносила согрешения мужа, когда он насиловал очередную кухонную девку или наемную работницу, если она оказалась настолько глупа, что поддавалась его уговорам и соглашалась на бесплатный ночлег в комнатке на чердаке над сараем. Да, жена трактирщика закрывала на это глаза, решив, что если кто-то из его бастардов дольше задержится в бренном теле, то она вместе с мужем пригреет его и признает своим ребенком, прогнав, конечно же, эту распутницу, его породившую, ведь родить бастарда – невелика заслуга; от греха дети родятся легко, как котята, в то время как добродетель постоянно терпит боль. Однако раз за разом трактирщица терпела неудачу, и я уверена, что именно из-за своего бесплодия она при каждом удобном случае давала мне и моим братьям оплеухи. И знайте, синьор, что она ни разу не одарила нас даже корочкой хлеба. Она предпочитала давать отходы свиньям, которых разводили для стражников и пристава, потому что, по ее словам, от свиней, пусть и нечистых, есть какая-то польза, чего нельзя сказать о бастардах. Если бы она могла, она бы засунула всех нас троих в кожаный мешок, а затем, подкинув пару солидных камней, швырнула бы в колодец.

Ответствую далее, что проснулась я в ту ночь от духоты и жажды, потому что летом наша комната нагревалась, как печка, а зимой сквозь щели в стенах нас обдавал мороз. И едва я выбралась из постели, – наш сенник уже проваливался, и его следовало наполнить свежей соломой, но я все время откладывала эту работу, потому что молодым очень трудно днем думать о вечере, – как услышала крики, доносившиеся со стороны замка. Впрочем, может быть, именно этот шум и вырвал меня из сна, я не помню. Мои братья тоже не спали, и потому мы выбежали в темноту, ведомые безгрешным детским любопытством, и забрались на окружавший деревню забор под сенью вяза. Конечно, нам было известно, что нельзя покидать поселение тайно и во мраке ночи, когда плодятся нечестивые дела и мысли. Однако всегда существовали лазы, доски, вырванные осенними вихрями, и сваи, подмытые весенней распутицей, так что всякие лоботрясы, пусть даже из достойнейших семей, выбирались под благотворным покровом ночи из деревни, чтобы хотя бы на пару часов освободиться от тягот жизни просветленных, встретиться с братьями или родственниками, изгнанными за вероотступничество, купить у наемных пастухов ворованную шерсть или, наконец, соединить свою плоть с плотью шальной женщины. У нас, детей, конечно, тоже были свои пути и способы выскользнуть из-под бдительной опеки матерей и соседок.