Вода в решете. Апокриф колдуньи

Я ответствую далее, что три ночи назад кто-то снял замки с камеры, чтобы я могла улизнуть, как вор или разбойник, подтвердив грех братоубийства и все другие преступления, кои вы пытаетесь впихнуть мне в уста. Не буду гадать, Вироне ли это ослабил надежные до сей поры замки, или наш добрый синьор епископ проявил вдруг лисью хитрость и решил набросить на нашу деревню плащ великого молчания, как это делалось ранее неоднократно в других местах с благословения ваших кровавых святых. Разве не является это предостережением и для вас, мой милый синьор, потому что вы монах в сандалиях, и как я не могу перестать говорить, так и вы не перестаете марать своих страниц, даже если так и останетесь единственным читателем; больше пользы вам будет, если испепелите вы свои записи в корзине для угля, грея ноги в тепле пустопорожней лжи, в коей нет недостатка. Вам стоило бы развеять по ветру пепел и, пока есть время, искать себе удобную тропинку к низинным землям. Потом вы осели бы в каком-то портовом городе, сбросили бы монашеское одеяние и, взяв себе в постель какую-нибудь пухлую бабешку, занялись продажей в розлив, ростовщичеством или иным занятием, годным для человека с подвешенным языком и опытом в письме. Но я думаю, что вы уже полностью разуверились в своем спасении. Вы понимаете, что вам не удастся спрятаться за высокой стеной исписанных пергаментов, которые никто не собирается грузить в повозки и везти в гостевые залы и подвалы патриаршего архива, где вскоре они станут кормом для крыс и паразитов. Все усилия следствия ваше начальство в конечном итоге сочло излишними, и бесчисленные свидетельства, не без хлопот и труда извлеченные из уст упрямых грешников, было решено вместе с вами похоронить в замке. По словам нашего синьора епископа, патриарха и, я думаю, также магистра вашего ордена, все, что вам удалось выкопать из-под земли, должно вернуться в нее в ближайшее время. Вся правда об инквизиторе Рикельмо, как и о моих братьях Сальво и Вироне, сгорит с той же легкостью, с какой вы месяцами сжигали просветленных вместе с их бесчестием и славой.

Еще раз повторяю, что не позволю выдать себя этому властелину сапожной колодки и дратвы и вынудить меня признаться, что якобы я притащилась в эту местность из города, зараженного мором, а изгнанная самолюбивыми братьями, отправилась в деревню, завернувшись по пути в услышанные слухи и байки, которых я и правда насобирала множество и с большим рвением. Также неправда, что я сколотила свой рассказ о мести, вермилионе и драконе с той только целью, чтобы заявить о своем праве на наследство еретика Ландольфо и между делом снискать немного славы молодого графа Вироне, выдавая себя за его потерянную сестру. Вы продолжаете утверждать, что это было легко для меня якобы потому, что в молодости я гуляла с овцами по окрестным холмам, знала нравы просветленных и много слышала о природе вермилиона от моего любовника, до того как его казнили в Ла Голе. Много странствуя по миру, я научилась различным бабским суевериям, которыми я смущала наивных селянок и приводила их к греху, но это была не ересь, поклонение демонам или идолопоклонство, а обычная глупость, самая распространенная среди различных преступлений. Но когда инквизитор Рикельмо принялся с монашеским усердием просеивать человеческую память и один за другим раскрывать еретические грехи, я подумала, что появилась возможность до конца очернить просветленных в глазах мира. Годы, прожитые в достатке Сан-Челесты, затмили в моих глазах лицо юного любовника, но каждый день на склоне Сеполькро растравлял мою утрату. Я стояла на горных тропах с охапкой хвороста за спиной, глядя на играющих у берега Тимори детей, которые могли бы быть моими, если бы старейшины не лишили меня любимого, и ненависть росла во мне так же неотвратимо, как в женском чреве набухает ребенок. Я жаждала смерти просветленных, всех до единого. Я хотела, чтобы коловороты встали, а шахты пришли в негодность, от чего, в сущности, всем стало бы хорошо, ибо разве вермилион не питается жизнью простаков и не поглощает ее с драконьей жадностью?