Во имя Мати, Дочи и Святой души

– К утру успокоится. Она с вечера такая, а отдерет ее как следовает твой папаша – и успокоится. Папаша твой может – отодрать как следовает, – засмеялась соседка масляно.

– А где же я ночью?

– С Павликом перележишь. И ему легче – торопиться не к спеху.

Павлик наконец засопел часто – и выдохнул.

Клава знала этот выдох, сама встала. И он не держал.

Но пролежать с этим жирным бессмысленным боровом целую ночь было противно и представить на минутку. Это совсем другое – не то, что присесть к нему на бегу.

Разгрызая подряд вторую бомбочку – расщедрилась ради сыночка колдунья старая – Клава думала.

И когда соседка снова ушла на кухню – доколдовывать над кастрюлями, Клава тихо вышла в коридор, огляделась, не увидела никого – и пробежала к входной двери.

Вышла на лестницу, неслышно защелкнула за собой дверь и пошла вниз. Солидно и неспеша, как взрослая.

А кто сказал, что она не взрослая? Уже полгода как красные дни носит.

2

Вышла она в чем была – в джинсах и свитерке.

Дождя не было, а ветра много. Но май ведь уже, весна, мерзнуть не полагается. Скоро последние двойки растают и утекут – каникулы близко.

Клава пошла на свет: по своей полутемной Маяковке в сторону Невского. На Невском всегда что-то случается.

Но и дойти не понадобилось. Прямо напротив роддома к ней почти прижалась бесшумная тачка. Плавная и блестящая – высокий класс.

Выскочила на панель женщина в коже с перстнями и кулоном.

– Куда пошла одна, пацанка?! Не знаешь, что нельзя маленьким поздно? Марш-марш сюда быстро!

Схватила Клаву за руку и вдернула в машину.

В такую машину и вдернуться приятно.

Клава с теткой плюхнулись сзади.

Впереди рядом с водилой – мужик. Только большие плечи видны.

Тепло и рессоры покачивают. Захотелось задремать.

– Чего шляешься? Куда шла?

– Мать за бутылкой послала, – соврала Клава и испугалась: вдруг проверят, что денег при ней нет.

– Хорошая мать, – вздохнула тетка. – У меня бы ты только за пирожными в магазин бегала.

И спросила мужика – так, будто и не слышала рядом Клава:

– Ну что – подберем ее? Годится?

– А что с нее? В общую кучу если? Для тех, кто эти кильки любит?

– Кильку сейчас многие любят. Не всем лососину жирную.

– Если б девочка.

– А вдруг, – и повернулась к Клаве: – Тебе двенадцать-то есть?

– Четырнадцать! – обиделась Клава. – Я уже большая. Красные дни ношу.

– Килька-то – вон! Почти сардинка. Сейчас все длинные, не разберешь, – и снова к Клаве: – Чего мать-то: за мужиками посылает тебя?

– Нет! Она бы убила!

– Убила бы? Это хорошо. Ну-ка?

И опытным движением разом и расстегнула, и спустила ей джинсы.

– Ну-ка, говорю! Не зажимайся ты!

Клава покорилась ее пальцам, которые проникли глубже, чем это делал даже Павлик, не говоря о папусе.

– Точно! Девочка и есть! Натуральная! А говорят, нравов вовсе не осталось.

Обследование закончилось, но палец задержался. Только он стал по ощущению не медицинский, а совсем другой.

– Смотри, какую рыбку сняли. Килечку-кольпиночку, – обрадовался мужик. – Девочку Федотик хотел.

– Позовешь завтра, – почти пропела тетка в коже странным голосом.

Даже мужик расслышал:

– Ты чё?

– Целочка-прицелочка, – пропела тетка. – Мне тоже редко достаются. Не всё Федотику.

– Тьфу! Вот уж этих штучек не люблю!

– Только Федотик подождет, – пропела тетка. – На такую рыбку еще и старых осетрин найдется! Без ущерба. А Федотик потом.

Машина затормозила. Тетка убрала руку, перегнулась через Клаву, распахнула дверь и резко вытолкнула Клаву наружу – как та была, с джинсами, путающимися в ногах.

Темно и пусто на улице, но Клаве показалось, что ее голизна осветила дома вокруг. И все смотрят сквозь окна.

Тетка наклонилась, потянула снизу одежки.

– Фу, какое трико грубое. Гарнитур для бедных.

И сама всё застегнула на Клаве – как на маленькой.

3

Они поднялись в лифте и оказались в квартире, в какой Клава и не бывала никогда. Только по телевизору видала в мексиканских фильмах. Так с телевизора и завидовать нечего, там всё далеко: за экраном.

Мужик куда-то исчез, а женщина хлопотала вокруг «маленькой гостьи», как она повторяла к большому удовольствию Клавы.

– Сюда. Белесенькая какая. Вот здесь будем спаиньки. Только сначала маленькую гостью помоем и переоденем. Стой ты, – вдруг резко, и снова ласково: – Я всё сама.

Она снова умело расстегивала все молнии и пуговки.

– Женское дело – штанишки снимать, запомни на всю оставшуюся жизнь. Да и в раю, наверное, то же самое: а иначе – какой же рай? Остальное всё врут – и учителя, и политики всякие. Писатели тоже врать мастаки: литературу себе придумали. Штанишки спускать и расслабляться – вот и вся жизнь женская. Будешь штанишки спускать вовремя – будешь жить в любви и кайфе. Вовремя, но как можно чаще. Вот так. И такую писеньку никто еще своим грязным еблом не пропырял. Сейчас помоемся и подмоемся.

Она увлекла Клаву в огромную ванную – куда больше их квартирной кухни. Сверкающую как операционная, где Клаве год назад выдирали гланды. Тут было всё: ванна полукруглая и горшок обычный, и похожее на горшок приспособление с кранами.

Незаметно как-то тетка и сама разделась, оказавшись толще и дряблее, чем показалась на улице в темной коже.