“...и само страдание они считают за нечто такое, что должно быть устранено. Мы же, люди противоположных взглядов, внимательно и добросовестно относимся к вопросу — где и как до сих пор растение “человек” наиболее мощно взрастало в вышину, — полагаем, что это случалось всегда при обратных условиях, что для того опасность его положения сперва должна была разрастись до чудовищных размеров, сила его изобретательности и притворства (его “ум”) должна была развиться под долгим гнетом и принуждением до тонкости и неустрашимости, его воля к жизни должна была возвыситься до степени безусловной воли к власти; мы полагаем, что суровость, насилия, рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стоицизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, что все злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в человеке так же способствуют возвышению вида “человек”, как и его противоположность” (“По ту сторону добра и зла”, 44).
Есть ли более приглушенное, более беззвучное, более подземное одиночество? В темной безвестности прерывается дыхание. Жертвоприношение — это последняя капля в море всех на свете агоний.
Если я смог изведать тишину другого, я есмь, именно я, Дионис, я есмь распятый. Но разве можно так забыть свое одиночество...
Последнее озарение: я слеп, кромешная тьма — так и остаюсь в слепоте. И там и здесь только то, что я вижу: тапки, кровать...
Высшая и чистая шутка горения. — В облачном безмолвии сердца и грусти пасмурного дня, в этом необъятном просторе забвения, предстающем моей усталости ложем болезни, а скоро и смерти, мою руку, что в бессилии свесилась вместе с простынью с кровати, трогает проскользнувший сюда солнечный луч, тихо умоляя меня поднять ее и поднести к глазам. И все мои жизни, как толпа в предвкушении чудного мгновения всеобщего праздника, словно бы очнулись во мне, вышли из оцепенения, вырвались, безумствуя, из долгого тумана, в котором пребывали, уверив себя в собственной смерти, в моей руке цветок, я подношу его к губам.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
MANIBUS DATE LILIA PLENIS
{лат. “Дайте лилий полными горстями” (Вергилий. Энеида VI, 883). Предыдущая фраза Вергилия (“Tu Marcellus eris” — “Будешь Марцеллом и ты”) цитируется как обещание блестящей будущности; лилии “полными горстями” развенчивают надежды, напоминают о том, что все кончается прахом.}
GLORIA IN EXCELSIS MIHI
{— лат. “Слава в вышних мне!” вместо “Gloria in excelsis Deo”, “Слава в вышних Богу!” (Лук. 2, 14), славословия, возглашаемого ангелами при рождении Христа.}
На вышине небес
Меня славят, я слышу их голоса, ангелы
Под солнцем я есмь ползучий червь
маленький и черный катящийся камень
меня настигает
раздавив каблуком
смерти
В небе
Беснуется, слепит
Солнце
Я кричу:
“он не посмеет”
он смеет
Кто есмь я
не мое “я” нет нет
но пустыня необозримой ночи
в которой я есмь
которая есть
пустыня необозримость
ночь одурь
мимолетное безвозвратное ничто
Скончавшееся
так и не узнав
ответа
истекающая грезами
солнечная
губка
углубись в меня
дабы я более не знал
ничего, кроме этих слез
Звезда
Я есмь она
о смерть громовая звезда
безумный набат моей смерти
Поэзия
не такая уже мужественная
но нежность
ухо услады
раздается вопль паствы
от одной дали к другой
гаснет факел
БОГ
На теплой ладони
я умираю ты умираешь
где это он
где это я
не до смеха
я умираю
мертвее смерти
в чернильной ночи
стрелой вонзившейся
в него
КОММЕНТАРИИ.
С. Л. ФОКИН