Владимир Святой [3-е издание]

Согласно летописи Владимир весьма благосклонно выслушал мусульманских послов. Особенно понравилось ему в их учении то, что можно вволю предаваться блуду — «бе бо сам любя жены и блужение многое», неодобрительно замечает летописец. Но вот что «нелюбо» было ему — обрезание, а также запрет на употребление свиного мяса. Особенно же неприемлемым оказалось для князя запрещение пить вино. Именно в ответ на увещевания болгарских проповедников Владимир и произнес ставшую знаменитой фразу: «Руси есть веселье питье, не можем без того быти!» На этом разговор был закончен.

Причина, по которой киевский князь отверг предложения мусульман, кажется курьезной и во всяком случае несерьезной. Но мы уже видели, какое большое значение языческая Русь (особенно во времена Владимира) придавала пиршеству, имевшему во многом ритуальный, сакральный смысл. Ислам, возникший позднее других мировых религий, с большей нетерпимостью относился к традиционным языческим культам, требовал полного и одномоментного разрыва с языческим прошлым — не только во внутренних догматах, убеждениях, но и во внешней организации жизни, в том числе и в мелочах. Слова Владимира о «питии» и «веселии» для Руси не так уж поверхностны и легкомысленны, как нам представляется; они отвергают указанную обрядовую нетерпимость ислама.

Впрочем, Владимир не дал окончательного ответа — ни положительного, ни отрицательного. На следующий год, по свидетельству той же летописи, Владимир отправил в Болгарию собственное посольство, состоявшее из десяти мужей «добрых и разумных». Посланцам Владимира велено было на месте ознакомиться с исламским богослужением и рассказать об увиденном князю и боярам. (Этому предшествовали визиты в Киев немцев, хазар и греков. О содержании и смысле их переговоров с Владимиром мы поговорим позже.)

Посланники Владимира дали резко негативную оценку мусульманскому богослужению. «Ходили мы в Болгары, — говорили они, вернувшись, князю и боярам, — видели, как они поклоняются в храме своем, то есть в мечети[33] — стоят без пояса; сделав поклон, сядет и оглядывается туда и сюда, как бешеный. И нет в них веселия, только печаль и смрад великий. Не добр закон их».

Еще более резко отозвался об исламе грек-философ, наставлявший Владимира в христианской вере. Узнав о посещении князя мусульманскими проповедниками, философ пришел в великое негодование: «Их же вера оскверняет небо и землю, прокляты они более всех людей». Византийцы в то время постоянно воевали с арабами, и ислам был для греков поистине худшим из зол. В вину мусульманам грек поставил их особую нечистоплотность, вызвавшую у Владимира чувство омерзения: «Омовения свои в рот вливают и, по бороде размазывая, поминают Бохмита (то есть Магомета. — А. К.). То же и жены их творят: ту же скверну и даже еще хуже — от совокупления мужского и женского вкушают». Услышав это, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто дело»^{171}.

Как можно догадаться, речь идет об обрядовых омовениях мусульман. Это кажется довольно странным, поскольку эти омовения, напротив, давали мусульманину возможность с чувством собственного превосходства смотреть на «неверных», обвиняя именно их в нечистоплотности и «скверных делах». Впрочем, в межконфессиональных спорах стороны нередко заимствуют друг у друга обвинения, направленные против них самих. Обвинения грека-философа между прочим удивительным образом схожи с теми обвинениями, которые в свое время выдвигал против язычников-русов арабский путешественник и дипломат Ибн Фадлан: встретив русов в Болгаре на Волге в 921/922 году, араб с отвращением отозвался именно об обряде их умывания^{172}.

Приведенный летописный фрагмент не входит в состав знаменитой «Речи Философа», возникшей независимо от летописи и имеющей самостоятельный характер. По-видимому, он принадлежит тому же летописцу, который составлял весь летописный рассказ о «выборе вер». Несомненно, рассказ этот носит ярко выраженный антимусульманский характер, являясь (в этой части) своего рода антимусульманским памфлетом. Но в то же время он не имеет ничего общего с другими антимусульманскими сочинениями, бытовавшими в византийской и древнерусской письменности^{173}. Само содержание летописного рассказа, подчеркнутое внимание к обрядовой (а не догматической) стороне исламского учения, наивное восприятие особенностей исламского богослужения и поведения верующего в мечети свидетельствуют не о книжном, а именно об обыденном (и притом довольно раннем) знакомстве русских с исламом[34].^{174}