Владимир Ост

Центр картины занимала городская площадь, ограниченная по краям солидными трех– и четырехэтажными зданиями дореволюционной постройки. На площади было многолюдно. Весь этот людской муравейник копошился здесь по поводу купли-продажи овощей и фруктов, горами высящихся на прилавках, в кузовах прицепов и грузовиков, – словом, на площади полным ходом шла осенняя ярмарка.

В верхней трети картины желтели могучие кроны деревьев, которые, надо понимать, росли в низине за площадью, а над листвой вздымался кряжистый белый православный храм с единственным, но величественным куполом, широким и полусферическим по форме. Владимир придирчиво осмотрел верхнюю часть полотна и остался ею доволен: купол имел цвет оцинкованного железа и был почти неразличим на фоне сплошных светло-серых облаков, отчего казалось, что золоченый крест, венчающий храм, висит в небесах сам по себе, безо всякой поддержки. В этом, собственно, и заключался замысел.

Однако, переместив свой взгляд на нижнюю треть холста, Осташов нахмурился. В нижней трети, на переднем плане картины, помещалась лавочка, обыкновенная городская скамейка, на которой ничком лежал молодой человек. Со свесившейся руки его стекала струйка крови, которая уже образовала на асфальте лужу. Рядом сидела парочка, юноша и девушка, которые пили пиво из бутылок и не обращали никакого внимания на истекающего кровью соседа по скамейке.

Когда Владимир писал картину, ему эта сценка представлялась очень оригинальной. Сейчас же он вдруг понял, что лавка и люди на ней – невыносимо лишние. Картина «разваливалась» на две не связанных друг с другом части – нижнюю треть и верхние две трети. «Господи, это же просто позорище. А я еще думал, почему у меня выходит такая непропорционально длинная картина?! – подумал Осташов. – Так она же и не должна быть такой! Что же делать?»

Он достал из кармана связку ключей (два от дверей квартиры и один от почтового ящика) и выбрал из них самый крупный, который, к тому же, был самым острым на конце. Владимир сжал связку в кулаке (так, чтобы нужный ключ торчал острием вниз), примерился к картине и сильным ударом пробил холст рядом с левой стойкой рамы. Затем, работая бородкой ключа, словно пилой, проделал в полотне горизонтальный разрез, который отделил сценку на лавке от всего остального, после чего прошелся ключом вниз, вдоль правой рейки, до самого конца. От левой и нижней реек ненужную часть картины он отделил уже без помощи ключа – просто отодрал.

– Последний штрих? – услышал Осташов насмешливый голос из-за спины и, оглянувшись, увидел преподавателя, который несколько минут назад просил его подняться на второй этаж.

– Так лучше, – с вызовом ответил Владимир.

– Вам виднее, вы автор, – сказал преподаватель, давая понять своим тоном, что не хотел смущать его. – А как называется картина?

– Небесный однокирпич.

– Небесный… что?

– Это из риэлтерского сленга. Если дом, ну, кирпичный дом, построен при Сталине и в нем восемь этажей, то про него говорят: «сталинский восьмикирпич». Если дом построен при Хрущеве, панельная пятиэтажка, то это – «хрущевская пятипанель». А в храме всего один этаж – сразу в небо, поэтому и получается: небесный однокирпич.

– Любопытно. А не позволите взглянуть, что вы… э-э… убрали?

Осташов протянул лоскут.

Преподаватель развернул его и некоторое время с индифферентным видом рассматривал изображенную сценку. Вернув ее Владимиру, он сосредоточился на том, что осталось в раме.

– А вы уверены, что поступили правильно? – хитро прищурившись, спросил бородач.

Осташов тоже уставился на холст.

– Может, не стоило? – как бы искренне сомневаясь, добавил преподаватель. – Во всяком случае, ваша работа сильно отличалась бы от других. Привлекла бы к себе внимание приемной комиссии…

Владимир пожал плечами, подумав при этом: «Нет, все я сделал правильно».

Он действительно поначалу хотел написать только храм за ярмаркой. И такой вот крест. Который висит в небе и светит оттуда тем, кто его видит. Но затем решил, что этого мало. И придумал сценку на переднем плане. И даже так ею увлекся, что на определенном этапе решил даже изобразить ее отдельно и именно ее и представить на конкурс. Без всякого храма. Зачем, думал Осташов, на его картине вообще нужен храм? Почему обязательно храм? Только чтобы подлизаться к приемной комиссии? Ну, в самом-самом начале своих размышлений он и вправду думал, что задача его несложна – следует просто навалять что-то, что наверняка придется по вкусу боготворящим все русское преподавателям академии. Но чем больше он думал об этом, тем больше его натура художника восставала против подобного подхода к работе. Почему, размышлял Владимир, он должен своей картиной подлизываться к кому-нибудь? Единственное, что на самом деле важно – чтобы картина нравилась ему самому. Полотно должно быть лучшим в его жизни.

– Думаете, я зря отрезал нижний кусок? – спросил Осташов у бородатого преподавателя.

Тот в ответ тоже пожал плечами. И оба вновь посмотрели на картину.