Владимир Мономах

Шестнадцатилетняя Феофания, присутствовавшая на трапезе, сидела бледная как полотно. По настоянию родителей она тоже изучала науки и даже пыталась читать творения Максима Исповедника, одного из светильников христианской церкви, после того как узнала, что некоторые не могут оторваться от этой книги. Она имела представление и о платоновских идеях, хотя её детская голова ещё кружилась на этих чудовищных высотах и дух захватывало, когда Итал преподавал ей философию. Но его выходка за сегодняшним обедом и вообще вся эта суета и крик опечалили её. Воспользовавшись суматохой, к ней подсел Феодор Продром, молодой поэт, уже написавший стихи, о которых в Константинополе говорили в домах образованных людей, следящих за литературой. Юноша был по уши влюблён в Феофанию. Случайно очутившись за столом, он никого не видел, кроме неё, и теперь, улучив удобный момент, сказал:

— А как ты полагаешь? Материя, из которой создан мир, была от начала века или возникла в единое мгновение по воле творца?

Продром учился в школе при церкви св. Павла у Феодора из Смирны, прекрасного оратора, но болезненного человека, не присутствовавшего сегодня на обеде. Юноша хорошо знал аргументы Пселла и Итала, и он склонялся то к одному учению, то к другому. Во всяком случае, кроме влюблённости в это прелестное существо, его ещё волновали грандиозные философские проблемы.

Но Феофания по-прежнему не спускала глаз с Олега. Поэт посмотрел в ту сторону и тяжело вздохнул. Как могла такая образованная девица полюбить — если верить нелепым слухам — дикого скифа, который столько же смыслит в платоновских идеях, сколько его жеребец? И даже не изъясняется по-гречески…

Он опять спросил:

— А что ты думаешь о возможности переселения душ?

Девушка только пожала худенькими плечами:

— Мы не касались этого вопроса с моим учителем.

— Ах, так?

— У меня голова болит от шума, — пожаловалась она.

Продром посмотрел на неё с нежностью, счастливый уже тем, что сидит рядом с нею. Он даже осмелился прикоснуться к её голубому шуршащему платью. Но этот белокурый стихотворец, заика и далеко не красавец, имел весьма тщедушный вид, а Олег походил на орла в своей варварской рубахе с золотым шитьём вокруг шеи.

— Ты поэт? — спросила девушка Феодора.

— О, я пишу стихи. Впрочем, кому они нужны в наш век?

— Почему?

— В наш век низкопоклонства и жестокости.

— Ты преувеличиваешь, и ныне живут достойные люди.

— Но их можно перечесть по пальцам.

— Кстати, твой дядя митрополит в далёкой Скифии?

— Родной мой дядя не кто иной, как русский митрополит Продром, образованный человек. Он пребывает ныне в Киеве.

Чтобы хоть чем-нибудь привлечь внимание Феофании к своей скромной особе и сгладить неприятное впечатление от своего заикания, стихотворец стал рассказывать о себе:

— Да, брат моего отца митрополит в Скифии. Я же родился в Константинополе, получил хорошее воспитание заботами моих благочестивых родителей и считаю, что стою на целую голову выше черни. Правда, язык у меня время от времени хромает, повторяя дважды тот же самый слог. Но это всего только маленький природный недостаток. Как и у Михаила Пселла. Ты заметила? Кроме того, разве повторенное два раза не становится ещё более точным и даже привлекательным?

Видимо, Феофания не думала, что это так, потому что не нашла нужным хотя бы кивнуть головой. Ей было не до того.

— Но я могу быть не менее язвительным, чем прочие люди, — настаивал Продром.

— Да? — невпопад спросила девушка и умолкла.

Убедившись, что им пренебрегают, юный стихотворец, имевший глупость влюбиться в этот отпрыск аристократического рода, опечалился. Он взял со стола первую попавшуюся под руку пустую чашу и протянул её виночерпию. И когда у него немного зашумела голова и сердце стало смелее, он шепнул соседке:

— Подари мне розу, что украшает твой хитон, и я напишу о ней стихи.

Польщённая вниманием поэта, Феофания улыбнулась и, отколов красный цветок от голубого платья, протянула розу Феодору. Однако тут же спохватилась, что этой уступкой тщеславию умаляет свою любовь к русскому архонту, и со страхом посмотрела в ту сторону, где он сидел. Увы, Олег совсем забыл о её существовании, занятый разговором с Халкидонием и ещё каким-то гостем, который, очевидно, понимал язык князя, так как беседа казалась довольно оживлённой. Но скифский воин был прекрасен в эти минуты, со своими блистающими очами. Разгорячённый вином, он расстегнул ворот рубашки, из которого выступала белая шея, мощная, как у самого Ахилла.

Видя, что взоры свои Феофания обращает не на него и рассеянно слушает философские соображения, Продром оставил её и, прижимая цветок к устам, возвратился на своё место, где сидели ученики Иоанна Итала, сыновья влиятельных царедворцев.