Владимир Мономах

Дубец нёс на руках младенца в лохмотьях рубахи, изорванной во время борьбы, а рядом, обливаясь слезами, брела Света. У неё не стало больше молока в сосцах, и ребёнок посинел от натуги и на второй день закатил глаза, как неживой. Но никто не обращал внимания на их горе. Рядом шли сотни других пленников и пленниц. Половцы бросали на землю невинных девушек, а непокорных убивали. Остальных повели в город Судак, где было торжище для невольников. Там агаряне, фрязины и жидовины покупали пленников, заковывали в цепи и везли на кораблях в Царьград, где благочестивые цари брали с каждого раба и рабыни пошлину и обогащались на несчастье христиан. В Большом дворце требовалось много золота, чтобы платить ругу царедворцам и евнухам, а иноземным купцам за шёлковые серские ткани, шумевшие на греческих красавицах, как листья на деревьях, когда в садах веет утренний ветерок.

Из немногих слов, прерываемых плачем и стенаниями, пленники узнавали друг о друге печальные подробности. Спасения для них не было. Половцы жгли остроги, дружина князя Святополка легла под саблями другой половецкой орды, и молодой княжич Ростислав утонул во время бегства в Стугне. Где же был Мономах, надежда всех христиан? Но и он потерпел поражение и ушёл в Чернигов. Половцы после этого безнаказанно разоряли русские области, и во всей Переяславской земле слышался только грай воронов.

По степному бездорожью, прямо через бескрайние степи, оставляя на земле глубокие борозды от колёс, половецкие кибитки поспешно двигались к морю. Обессиленные голодом, изнемогая от жажды, раня босые ноги о тернии и камни, пленники окончательно выбились из сил. Но если несчастные останавливались или ложились на землю, к ним подъезжал злобный страж и бичом заставлял подняться и идти вместе с другими. Пощады не было никому. Иногда, видя, что человек совсем выбился из сил, его убивали ударом копья, чтобы он, отдохнув и придя в себя, не взял потом в руки оружие. Однако в расчётах хана было доставить на невольничий рынок возможно большее количество рабов, и поэтому орда останавливалась на краткие ночлеги, когда над степью зажигались мириады звёзд, и пленникам даже давали немного пищи, чтобы они не перемерли в пути.

В толпе, растянувшейся на целое поприще, плёлся монах, как можно было судить по его чёрному одеянию, превратившемуся в жалкое рубище и поэтому оставленное ему как малособлазнительная добыча. Он сокрушался:

— Лукавые агаряне пожгли наш монастырь и всё истребили огнём. Что теперь ждёт нас в неведомой стране? Одних они избили мечом, других губят голодом, а третьих ведут в неволю. И вот мы терпим удары бичей, трепещем, взирая на страдания близких, и ожидаем худшего. Горе нам! Но это — кара христианам за прегрешения!

Его слушали с опущенными головами, не зная, что возразить на эти укоры. Дубец заскрежетал зубами:

— Нет греха в том, что я ниву орал. На поле меня взяли половцы.

— Значит, родители твои согрешили против бога.

— И отцы наши трудились в поте лица.

В затруднении, чем же объяснить гнев божий, обрушившийся на людей, монах спросил:

— Ты из какой веси?

Дубец, озиравшийся, как волк, по сторонам в надежде найти лазейку для бегства, ответил:

— Из Дубницы.

— А я из Переволока.

Света взяла из рук мужа несчастное дитя и с нежностью прижала его к персям.

Монах жалобно причитал:

— В наказание послал бог нам эти испытания. Увы, опустели наши города, а поля заросли волчцами и стали обиталищем для диких зверей…

С неумолчным скрипом колёс огромные кибитки, покрытые шкурами для защиты от дождя и холода, продолжали уходить на юг. Между двумя рядами этих неуклюжих возов шли толпы пленников. Монах и Света едва поспевали за другими. Женщина снова отдала ребёнка мужу. В некотором отдалении, чтобы лучше наблюдать за пленными, ехал кривоногий половец в косматой лисьей шапке. За ремённым поясом у него торчал нож, сбоку болталась сабля, в руке он сжимал копьё. Нож служил ему, чтобы резать баранов, разделять пищу, приканчивать раненого врага, а оружие заменяло орало и серп, которыми хлебопашец добывает себе пропитание. Как злая оса отнимает у трудолюбивой пчелы мёд, так и эти насильники разоряли поселян, чтобы кормиться за их счёт. На лице у всадника невозможно было найти отблеск каких-нибудь человеческих чувств. Его занимало только, какая часть достанется ему при дележе добычи. Бесконечные степные пространства приучили кочевника с завидной невозмутимостью взирать на перемены судьбы. Сияющие испокон веков на ночном небе звёзды говорили ему, что жизнь людей — лишь краткое переживание, и он чувствовал себя песчинкой во вселенной. Сегодня он гнал рабов на невольничий рынок, а завтра, может быть, сам будет рабом или лежать в степном бурьяне с разрубленной головой. Но хан Урусоба был требовательным к своим воинам и высматривал прищуренными глазами, не идёт ли с севера погоня. Но не было никакого движения там, где небо сходилось с землёй. Не затрудняя себя мечтаниями о невозможном, половец затянул унылую песню: