Визит родственников

С растерянностью, перешедшей через секунду в инстинктивную, отчаянную готовность к решительному, а может, и последнему бою, он постоял перед страшной находкой, потом стремительно прошел между ящиками и спрыгнул на землю. На ходу на лицо легла маска холодной решительности и жесткости. «Скорее всего бомбу как-то отслеживают, так что если она начнет двигаться прочь от Новосеверного, то взорваться может в любой момент. И что? Думаете, испугаюсь вашей бомбы? А фиг вам!» Он все для себя решил. Он вовсе не был суперменом из дешевых американских боевиков — он всего-навсего прибежал на пожар раньше других и принялся, как мог, тушить его. Раз сложилось так, что довелось это делать ему — значит он пойдет до конца. Так его учили, так он чувствовал, так жил. Он будет уводить машину от людских поселений до тех пор, пока взрыв не сможет им повредить даже теоретически. Иного выхода просто не существовало. Разве те, чьи останки с насквозь проржавевшими винтовками в руках до сих пор находят в родной земле поступали по-другому? Сжимали зубы и выполняли долг до конца.

Оглянулся, нашел взглядом начальника конвоя.

— Лейтенант Григорянц, ко мне!

Тот подошел, остановился напротив и посмотрел недоверчиво.

— Иван, ты что? — Интонация подсказывала, что он в самом деле удивлен.

Не принят был в спецназе между офицерами казенный стиль общения, тем более между почти равными по званию.

— Товарищ лейтенант, приказываю, забрать моего водителя и на максимальной скорости уходить к Новосеверному, — закаменел лицом Жуков.

Лейтенант отвел взгляд в сторону, потом ответил резким тоном:

— Что происходит? Может объяснишь, почему нарушаешь приказ комбата?

— Товарищ лейтенант, — взревел Жуков, несколько мгновений офицеры мерялись яростными взглядами, — я назначен старшим!

«Вот упрямый армянин! Но храбрец, несомненно храбрец. Невольно веришь, что его предки побеждали при соотношении сил один к двадцати (намек на Севанскую битву (924 г, когда 250 армян победили 5000 арабов)».

Ванька Жуков катнул желваками, потом произнес неожиданно тихо и устало:

— Оставь, а? Просто сделай как я сказал. Так будет лучше. Это личный приказ адмирала Моисеенко а комбат в курсе… — лейтенант молчал, не отводя горящего взгляда карих глаз от товарища, — Хорошо, в контейнер подкинули бомбу. Приказано вывести ее как можно дальше от Новосеверного и поселка драуни. На тебе люди, уводи их.

Он не соврал, просто сказал не все. Не стоит расширять список тех, кто знает что именно лежит в кузове.

— Я с тобой.

— Нет, — встретив вспыхнувший взгляд товарища, добавил, — достаточно если будет рисковать один.

Глаза лейтенанта предательски блеснули и он сдался. Отвернувшись, махнул рукой подчиненным, дескать поехали. Еще через пяток секунд Иван прыгнул за руль КАМАЗа, руки сняли тормоз и принялись лихорадочно выворачивать руль, разворачивая машину в обратную сторону, чтобы потом съехать на ведущую вглубь тундры проселочную дорогу. Разбрызгивая грязные капли по сторонам, «Тигры» рванули с места как ракеты и тут же вильнули на обочину, объезжая грузовик, помчались на максимальной скорости в сторону моря.

Разъяренным медведем ревел под капотом мотор. Разбрызгивая по сторонам капли смешенной с грязью и снегом воды, КАМАЗ мчался с максимально возможной скоростью по нетронутым человеческим руками весенней тундре, с каждой секундой все дальше удаляясь от целей неведомых ядерных террористов: людских поселений. Глаза человека за рулем выискивали неровности, машина объезжала их или перемахивала поверху. На ухабах ее высоко подбрасывало над землей, но офицер восседал на водительском сидении словно влитой. Побелевшие от волнения губы шептали слова старинной казачьей песни.

  На горе стоял казак — он Богу молился.
  За свободу, за народ низко поклонился.

«Все же классная машина… Какой бы еще грузовик пережил такое обращение?»

Потом мысли перекинулись на злобу дня. То, ради чего он рисковал жизнью, пылало в его мозгу, видения из детства и короткой взрослой жизни проходили перед открытыми глазами где-то рядом с картинкой раскисшей весенней тундры.

Иван совсем маленький — лет пяти, изо всех сил бежит по скошенной траве к обожаемой мамочке. Лето — самый разгар. Одуряюще пахнет сеном и нагретой на солнце пылью. Добежал, уткнулся в колени. Подхватив легкое детское тельце, ласковые женские руки подбросили его в безоблачные, бесконечно высокие небеса, цвета бирюзы. Он заливисто хохочет. И не было в это время в мире никого счастливее его!

  Ой-ся, ты ой-ся, ты меня не бойся.
  Я тебя не трону — ты не беспокойся.
  Ой-ся, ты ой-ся, ты меня не бойся.
  Я тебя не трону — ты не беспокойся.

Потом в памяти всплыл дед. В застиранной до белизны гимнастерке с внушающей уважение шириной орденской планкой на груди, в руке прадедовская шашка.