Визит лейб-медика

Поскольку глаза считались зеркалом души, их всегда делали очень большими, слишком большими, словно в пол-лица; сверкающие, мудрые глаза, значительный и прямо-таки неотвязный взгляд. Глаза, в которых запечатлена сущность.

А уж истолковывать их выражение предстояло зрителю.

Гульберг сам с отвращением бы отверг мысль о конной статуе. Он ненавидел лошадей и боялся их. За всю свою жизнь он ни разу не сел на лошадь.

Его творчество, его книги, написанные еще до прихода в политику и после этого, были уже сами по себе памятником. На всех портретах Гульберг предстает сильным, цветущим, а отнюдь не преждевременно состарившимся. Обладая властью, он создал канон; ему даже не требовалось раздавать указания. Художники приспосабливались безо всяких распоряжений, как и всегда.

Творцов и художников он считал слугами политики. Они должны были отражать истину, которая в данном случае соответствовала внутренней правде, затемненной внешней невзрачностью.

Его ничтожество, однако, долго приносило ему некоторую пользу. Во время датской революции незначительность служила защитой. Люди выдающиеся погибали и уничтожали друг друга. И вот остался Гульберг, ничтожный и одновременно самый значительный на фоне открывавшейся его взору местности, среди поваленных деревьев.

Образ могучих, но поваленных деревьев его привлекал. В одном из писем он говорит об относительной незначительности высоких растущих деревьев и об их гибели. За многие сотни лет в датском королевстве повалили все большие деревья. Прежде всего дубы. Их вырубали для строительства кораблей. В результате государство лишилось могучих дубов. Он пишет, что произрос на этой опустошенной местности, как куст, который возвышается над пнями, оставшимися от поваленных и уничтоженных высоких деревьев.

Прямо он этого не пишет, но совершенно ясно, чтó имеется в виду. Так из ничтожества возникает величие.

Он считал себя художником, отказавшимся от творчества и избравшим политическое поприще. Поэтому он восхищался художниками и в то же время презирал их.

Его сочинение о «Потерянном рае» Мильтона, опубликованное в 1761 году, когда он был профессором Академии Сорё, — это критика надуманных описаний небес; надуманных в том смысле, что поэт допускает вольности по отношению к объективным фактам, упомянутым в Библии. Мильтон, пишет Гульберг, превосходный поэт, но его следует упрекнуть в умозрительности. Он позволяет себе вольности. Эта «так называемая священная поэзия» допускает вольности. В шестнадцати главах профессор категорически опровергает «проповедников вольнодумства», позволяющих себе «домыслы». Они создают неясность, преступают границы и позволяют грязи творческого вымысла все осквернить.

Художественному творению непозволительно искажать факты. Художественное творение — очернитель фактов. Живопись он, правда, не имеет в виду.

Творцы часто позволяют себе вольности. Подобные вольности могут приводить к волнениям, хаосу и грязи. Поэтому даже благочестивых поэтов необходимо одергивать. Мильтоном профессор, тем не менее, восхищается, хоть и неохотно. Он характеризуется как «превосходный». Мильтон — превосходный поэт, позволяющий себе вольности.

А вот Хольберга[5] профессор презирал.

Книга о Мильтоне принесла ему удачу. Особенно восторгалась набожная вдовствующая королева, высоко оценившая эту острую и в то же время богоугодную критику, поэтому она и распорядилась назначить Гульберга гувернером сводного брата короля Кристиана — принца крови, бывшего слабоумным или, пользуясь часто употреблявшимся тогда словом, дебилом.

Анализ соотношения фактов — четких постулатов Библии и художественного вымысла — «Потерянного рая» Мильтона и положил начало его политической карьере.

4

Нет, никаких конных статуй.

Раем для Гульберга было то, что он завоевал на своем пути от владельца похоронной конторы в Хорсенсе до Кристиансборга[6]. Там он закалился и научился ненавидеть грязь.

Свой рай Гульберг завоевал сам. Не унаследовал. Завоевал.

На протяжении нескольких лет его преследовал недоброжелательный слух; злонамеренно истолковывали его невзрачность, то есть внешний облик, который, в конце концов, все же был приукрашен и возвеличен с помощью художников, после того, как он в 1772 году захватил власть. Распространился слух, что когда ему было четыре года и всех поражал и восхищал его певческий голос, любящие, но бедные родители кастрировали его, узнав, что в Италии для певцов открывались большие возможности. Однако, к их разочарованию и досаде, достигнув пятнадцатилетнего возраста, он отказался петь и переключился на политику.

Все это было неправдой.

Его отец, бедный владелец похоронной конторы из Хорсенса, никогда не слышал оперы и никогда не стремился получить доход от кастрированного ребенка. Эта клевета, как было доподлинно известно Гульбергу, исходила от итальянских оперных певиц при копенгагенском дворе, а они были шлюхами. Все просветители и богохульники, особенно жившие в Альтоне, — змеином логове просвещения, пользовались услугами итальянских шлюх. От них исходила всевозможная грязь, и этот грязный слух — тоже.