Визит лейб-медика

— Я прошу прощения. Я прошу Вас… простить меня. За эту…

— Да?

— Непростительную оплошность.

Она вдруг почувствовала себя совершенно спокойной. Ее ярость исчезла, не потому, что она поставила его на место, не потому, что ее саму поставили на место; нет, просто ярости больше не было.

— Какая красивая лошадь, — сказала она.

Да, лошади были прекрасные. Как замечательно, должно быть, работать среди этих прекрасных животных. Их кожа, их ноздри, их глаза, так тихо и спокойно ее разглядывающие.

Она подошла к лошади, погладила ее круп.

— Какое красивое животное. Как вы думаете, лошади любят свои тела?

Он не ответил. Она продолжала гладить: шея, грива, голова. Лошадь стояла неподвижно и ждала. Королева не повернулась к Струэнсе, а только тихо произнесла:

— Вы меня презираете?

— Я не понимаю, — сказал он.

— Вы думаете: юная красивая девушка, семнадцать лет, глупая, совсем не видела мира, ничего не понимает. Красивое животное. Ведь так?

Он только покачал головой.

— Нет.

— А какая же я тогда?

Он начал медленно чистить лошадь, потом остановился.

— Живая.

— Что вы хотите сказать?

— Живой человек.

— Так вы это увидели?

— Да. Я это увидел.

— Как хорошо, — сказала она очень тихо. — Как… хорошо. В Копенгагене не так уж много живых людей.

Он посмотрел на нее.

— Этого Ваше Величество знать не может. За пределами двора тоже существует мир.

Она подумала: это правда, но подумать только, что он смеет говорить это. Быть может, он увидел что-то еще, кроме бронированного военного корабля или тела. Он видит что-то другое, и он смелый. Но он это говорит, потому что видит во мне маленькую девочку, или он это говорит, потому что это правда?

— Я понимаю, — сказала она. — Вы думаете, что она совсем не видела мира. Не так ли? Ведь так вы считаете? Семнадцать лет, никогда не жила за пределами двора? Ничего не видела?

— Дело не в годах, — сказал он тогда. — Некоторые доживают до ста лет и все равно ничего не видят.

Она посмотрела на него в упор и впервые почувствовала, что не боится, не ощущает ярости, а лишь спокойствие и любопытство.

— Это ничего, что вы рассердились, — сказала она. — Так прекрасно видеть кого-то, кто… горит. Кто живой. Я такого прежде не видела. Это было замечательно. Теперь вы можете отправляться в путь, доктор Струэнсе.

4

Кабинет, в виде исключения, собрался в полном составе, когда король изволил сообщить, что доктор медицины И. Ф. Струэнсе назначается королевским докладчиком и ему присваивается титул конференцсоветника.

Этого ждали. Никто и бровью не повел.

Далее он сообщил, что не видит необходимости в каких-либо еще заседаниях Кабинета до конца сентября, и что королевские декреты, которые он за это время подпишет, утверждения Кабинетом не потребуют.

Воцарилась леденящая, парализующая тишина. Этого никто не ожидал. Что же это означало на практике?

— Одновременно с этим я хочу всемилостивейше сообщить, — сказал в заключение король, — что сегодня соблаговолил назначить свою собаку Витрия государственным советником, и отныне с ней следует обращаться с подобающим данному титулу почтением.

Тишина длилась очень долго.

Потом король, не говоря ни слова, поднялся, все последовали его примеру, и зал опустел.

В коридоре перед залом на несколько минут стали образовываться маленькие группки, которые тут же расходились. За это короткое время Гульберг, однако, успел обменяться несколькими словами с гофмаршалом графом Хольком и министром иностранных дел графом Бернсторфом.

— Страна, — сказал он, — стоит на пороге самого ужасного за всю свою историю кризиса. Встречаемся вечером у вдовствующей королевы, в девять часов.

Ситуация была странной. Гульберг, казалось бы, пренебрег титулами и нарушил этикет. Но ни одного из этих двоих это не задело. И потом он, как ему позднее подумалось, «безо всякой необходимости», добавил:

— Строжайшая секретность.

На следующий день на утренней встрече присутствовали только трое.

На ней был король Кристиан VII, его собака — только что назначенный государственный советник шнауцер Витрий, лежавший и спавший на ногах короля, а также Струэнсе.

Струэнсе документ за документом передавал королю, который, однако, через некоторое время движением руки показал, что желает сделать в работе перерыв.

Король упорно смотрел в стол, он не барабанил пальцами, у него не было никаких конвульсий, но на его лице, казалось, лежала печать такой великой скорби, что Струэнсе в какой-то момент испугался.

Или, может быть, это было несказуемое одиночество?

Потом король, не поднимая взгляда, голосом, свидетельствовавшим об абсолютном спокойствии и большой концентрации, сказал:

— Королева страдает меланхолией. Она одинока, она — чужая в этой стране. Я обнаружил, что не могу облегчить эту меланхолию. Вы должны снять эту ношу с моих плеч. Вы должны взять королеву на себя.

После недолгой паузы Струэнсе сказал:

— Мое единственное желание — чтобы из отношений между супругами ушла напряженность.

На это король лишь повторил:

— Вы должны снять эту ношу с моих плеч.

Струэнсе уставился на лежащие перед ним бумаги. Кристиан не подымал глаз. Собака крепко спала на его ногах.

5