Визит из невыразимого

Камин в лечебнице Святого Мунго всего один, и по негласным правилам вежливости им пользуются только в случаях, когда необходима действительно неотложная помощь. Поэтому всякий, кто выходит из него в просторный вестибюль на первом этаже, немедленно обращает на себя внимание дежурной сестры и немногочисленных пациентов, не успевших разбрестись на верхние этажи. Он ожидал общего громкого возгласа. Вместо этого увидел, что за креслом дежурного никого нет, а все смотрят куда-то в боковой коридор.

— Эй… — сказал он и едва услышал свой собственный голос, прозвучавший тихо и хрипло. Он прокашлялся и хотел повторить вновь, но в этот момент из коридора послышались громкие голоса. Кто-то о чем-то спорил и ругался.

Через секунду в вестибюль вылетел низкорослый, упитанный колдомедик в новеньком, ярком халате, преследуемый Джинни, а за ними по пятам бежала дежурная сестра.

— Пожалуйста, перестаньте вести себя так агрессивно, мы не можем по первому требованию всей больницей бросаться… — бормотал доктор, и его коротко стриженую шевелюру покрывали бусинки пота.

Внезапно он уперся взглядом в Гарри и застыл с начатой фразой на губах, а его глаза за узкими стеклами очков приобрели серьезно озадаченное выражение. Его растерянность длилась от силы пару мгновений. А потом он повернулся и заорал неожиданно громким баритоном куда-то в глубину коридора:

— Каталку, быстро! И вторую операционную подготовить! Немедленно!

Гарри почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Он каким-то чудом дотерпел до того момента, когда перед ним оказалась больничная каталка, не слушая вопросов колдомедика и его быстрых распоряжений, которые тот рассыпал персоналу, и, отпустив тело Гермионы, понял, что начинает заваливаться куда-то на бок, видя быстро приближающуюся к нему стойку для приема пациентов, когда его подхватили чьи-то сильные руки, и он обнаружил, что опирается на плечо своей жены.

— Не надо… ты испачкаешься, — слабо запротестовал он, но у неё было такое жуткое, совершенно уничтоженное выражение лица, что он замолчал и позволил ей проводить себя до ближайшего кресла.

Он ощутил, как над ним словно сомкнулся какой-то кокон, как тогда на поляне, когда невыразимцы остановили время для них двоих. Он сидел внутри, вжав голову в плечи, и тихонько выглядывал вверх, замечая происходящие рядом события, и чувствовал себя неспособным к ним присоединиться. Только на этот раз все вокруг, наоборот, словно ускорились и мелькали туда-сюда перед ним, как при убыстренной съемке. Более всего, конечно, Джинни. Он словно в полусне видел, как она сперва долго пытается убрать покрывающую его кровь очищающим заклинанием, как у неё при этом сильно дрожат руки, отчего кончик палочки ходит ходуном, потом бегает, пишет что-то на листке и отправляет его с совой, потом поднимает и тащит его куда-то в глубину того самого коридора, в который уехала каталка, подальше от любопытных глаз собравшихся в вестибюле больницы. Более-менее очнулся он, уже какое-то время сидя в узком ответвлении от основного коридора у высокой двери с матовым ребристым стеклом, со скромной табличкой сверху «Операционная».

Он повертел головой и облизал пересохший рот. За исключением Джинни, рядом с ним на длинной мягкой скамье никого не было. Кажется, она что-то пыталась втолковать ему, что-то об Аврорате и о своей записке… По крайней мере, её лицо приняло более привычное выражение, и в нём появилась даже некоторая толика уверенности в себе. Его обрадовала эта перемена.

— …говорю тебе, он никуда не денется. Теперь его будут искать все. Можешь мне поверить!

Кажется, он понял. Она говорила о Роне. Он забыл вспоминать о нём с тех пор, как услышал то, что услышал. Да и сейчас… Ему было всё равно. Странно, но абсолютно всё равно, что именно произойдет. Поймают его или нет — никаких эмоций. Главное, что он понял для себя: на этот раз он не виноват. Как в свое время он пытался взвалить на себя часть ответственности за то, во что его друг превратил свою жизнь, так сейчас он каким-то трезвым взглядом видел, что нельзя винить себя, когда кто-то делает такие вещи, заходит настолько далеко. Нельзя за полгода из хорошего и доброго человека сделаться жестоким подонком, да еще и без веских на то причин. Значит, что-то такое всегда в нём присутствовало, жило и раньше, просто не находило выхода. И не его — Гарри — вина, что он не хотел думать плохо о своих друзьях.

При мысли о друзьях его взгляд устремился на дверь по соседству, и на него снова накатила эта волна непонятной апатии, полного отключения от происходящего. Снова он словно попал под кокон, а внутри только вертелись каруселью три-четыре бессмысленных фразы, связанных с надеждой, чудом и самочувствием, которые уже практически потеряли свой основной смысл, а только повторялись по инерции, и поверх них тяжелым как каменный гроб лежало одно слово — «труп». Он не знал, сколько времени он просидел таким образом, время отказывалось хоть как-то демонстрировать свою продолжительность.