Византийский сатирический диалог

XXXVII. Тут служители ввели нас всех, и истцов и ответчиков, перед лицо судей. Мой учитель обдумывал свою речь, а я внимательно разглядывал Асклепия и Гиппократа. Лица первого, однако, мне не удалось увидеть: оно было скрыто сверкающим покрывалом из золотых нитей, прозрачным лишь настолько, чтобы Асклепий мог все видеть, сам оставаясь невидимым — суетная гордыня божества. Гиппократ же напоминал араба в своей высокой, заостряющейся кверху чалме. На нем была одежда до полу, ничем не подпоясанная, кусок ткани до пят, без выреза где бы то ни было; он носил длинную седеющую бороду и был, подобно стоикам, наголо острижен. Может быть, от него перенял такую манеру стричься Зенон,[156] заповедавший ее и своим последователям. Пока я рассматривал судей, секретарь достал протокол и начал громко читать:

«Тимарион, сын Тимоника, обвиняет Оксиванта и Никтиона...» Далее последовало все от начала до самого конца, и я вновь услышал о первом рассмотрении дела и о решении отложить его до того дня, когда Гиппократ и Асклепий будут присутствовать в суде.

По окончании чтения знаменитые врачи, посовещавшись вполголоса друг с другом и пригласив также Эрасистрата принять в этом участие, некоторое время хранили молчание. Гиппократ прервал его и, метнув грозный взгляд на моих проводников, произнес: «Дайте ответ, Никтион и Оксивант, какой болезнью страждала душа Тимариона? Застали ли вы ее уже отторгнутой от тела? И не разобщили ли насильственно с плотью, когда она была еще прочно с нею связана, чтобы низвести в эти пределы?».

XXXVIII. После краткого раздумья мои проводники стали оправдываться следующими словами: «Мы не совершили ничего беззаконного или противоречащего установленным вашей наукой правилам. Ведь сами вы строжайше определили, что ни одно существо не может не только жить, но даже родиться, не обладая четырьмя основополагающими элементами: кровью, слизью, желчью черной и желтой. Если же кто-нибудь из живых лишится одной из этих составных частей, он становится нежизнеспособным. Руководствуясь этим, мы несли на земле возложенную на нас службу и, когда узнали, что злополучный Тимарион в течение тридцати суток, днем и ночью, истекает желчью, почти всегда смешанной с кровью, заключили, умудренные своим искусством, что ему невозможно жить долее. В самом деле, как же у него после всего этого, при безостановочной его потере, могла сохраниться хотя бы капля этого основного жизненного сока? Поэтому-то нам не было нужды применять силу, чтобы отделить душу Тимариона от тела. Стоило только приникнуть к его ноздрям, и мы без малейшего сопротивления, одним легким движением губ исторгли ее из глубин, ибо тело было обессилецо длительной болезнью».

Сказав это, Никтион и Оксивант замолчали, а служители судилища обратились к нам: «Изложите и вы, со своей стороны, обстоятельства дела, но покороче, чтобы величайший из врачей — бог Асклепий мог покинуть совет, где он давно не был и куда по многу лет не приходит с тех пор, как причислен к сонму бессмертных, избегая общения с людьми». Тут мой софист раздул щеки и начал так:

XXXIX. «Божественные судьи, и вы, князья врачебной науки! То, о чем разглагольствовали эти низкие люди, привлекая, в ущерб справедливости, все свое красноречие на погибель несчастного Тимариона, вы уже выслушали. Теперь остается убедиться, что эти хитросплетения послужили во вред только им самим».

В это время Гиппократ наклонился к уху одного из служителей и осведомился, кто этот развязный вития, который защищает меня, и откуда родом. А тот стал рассказывать, что Феодор, будучи родом из Смирны, жил в Византии, занял там кафедру риторики, наполнил двор громом своих речей и удостоился великих почестей и милостей императоров. Вот что мне удалось услышать из его рассказа Гиппократу. Феодор между тем продолжал: «Что Тимарион не был еще обречен смерти, признают, надеюсь, и сами проводники. В самом деле, как могло случиться, что тело человека, который верхом покинул Фессалонику, оказалось нежизнеспособным и бессильным жить? Помимо этого напомню, что законы царства мертвых повелевают, чтобы после отделения души от тела по умершем совершались заупокойные обряды в зависимости от его веры, причем для каждой свои (христиане совершают их на третий, девятый и сороковой день), и только затем душе надлежит низойти в подземное царство. Несмотря на это, Никтион и Оксивант, не дожидаясь исполнения полагающихся заупокойных обрядов, препроводили душу Тимариона в аид».

Тогда Никтион запальчиво воскликнул: «При Тимарионе не было никого, кто мог бы совершить эти обряды. Ведь через Фракию он только проезжал и, как чужой для всех, не имел человека, который взял бы... на себя.[157]

А если вы утверждаете, что не насильственно исторгли из тела душу Тимариона, пусть люди, обладающие хорошим зрением, осмотрят ее; на ней до сих пор висят клочья мяса, так как она была насильственно разлучена с телом».