Вивекананда

Уже на утреннем заседании председательствущий несколько раз посылает Вивекананде записки с предложением предоставить ему слово. Но последний все откладывает свое выступление. Решиться и в самом деле было нелегко: Вивекананде никогда еще не приходилось выступать перед столь большой аудиторией и в столь торжественной обстановке. К тому же — и это всегда будет характерной особенностью сотен его выступлений, лекций и докладов в разных странах мира — у Вивекананды в отличие от других делегатов не было заранее подготовленного текста речи. Он был глубоко убежден в том, что духовный контакт с аудиторией лучше всего устанавливается именно посредством импровизации, когда речь возникает спонтанно и выражает нынешнее, а не появившееся когда-то в прошлом, хотя бы и не очень отдаленном, состояние мыслей и чувств говорящего. Только когда первый день работы конгресса подошел к концу, Вивекананда выходит, наконец, на трибуну. Первые же его слова: «Мои братья и сестры — американцы!» — тонут в грохоте аплодисментов. В течение нескольких минут все присутствующие в зале стоя приветствуют молодого индийца и председательствующему с трудом удается восстановить тишину… Яркое и эмоциональное выступление Вивекананды становится сенсацией. Через несколько дней газетчики сделают его имя известным всей стране. Правда, они порой безбожно перевирают это имя (Вивеканонда, Вивекаунда), правда, они помещают в своих статьях самые фантастические сведения о человеке, носящем его (Вивекананду называют «раджей», «буддистским жрецом», «теософом» — последнее приводит к скандалу ввиду весьма прохладного и скептического отношения Вивекананды к теософии), но все они единодушны в том, что молодой индиец — самая выдающаяся фигура среди участников конгресса. «Нью-Йорк критик» именует его «оратором божьей милостью», «Пресс оф Америка», стремясь подчеркнуть свое восхищение его эрудицией, неизменно называет его «профессором», но самый примечательный отзыв о нем помещает «Нью-Йорк геральд»: «Услышав Вивекананду, мы поняли, как глупо с нашей стороны посылать миссионеров к нации, отличающейся такой ученостью» (61, 2, 305). Правда, вскоре к этим восторгам примешивается и некоторая доля ошеломленности. В самом деле, не слишком обычно услышать на религиозном конгрессе человека, который заявляет, что злейшими врагами человечества являются не столько атеизм и свободомыслие, сколько предрассудки и лицемерие, или что «предлагать религию голодным — оскорбление» (8, 1, 13)…

Как бы то ни было, пока газетчики ломают головы, пытаясь выяснить прошлое загадочного индийца и осмыслить его порой столь неожиданные высказывания, у Вивекананды возникают свои проблемы. Его все больше тяготит окружающая обстановка, в которой он видит поразительное сочетание внешнего комфорта с внутренним бездушием, все чаще среди шума и блеска большого города вспоминаются скромные будни в индийских деревнях. Но больше всего, как он признается впоследствии (см. 73, 102) одной из своих учениц — сестре Ниведите (Маргарет Нобль), его мучит в это время следующее обстоятельство. Вивекананда — лишь одно из временно принятых имен молодого индийского саньяси[3] (настоящее имя его — Нарендранатх Датта). В течение многих лет скитаний по Индии он сменяет десятки таких имен. И это представляется ему высшим залогом внутренней свободы: сменяя имена, он каждый раз как бы рождается заново, не будучи связан ни одним из них, не будучи прикован к тому, что случалось с ним тогда, когда он их носил. И вот теперь настало время, когда поступить так уже нельзя: новое имя уже неотделимо от него. Правда, Вивекананда понимает всю неизбежность и необходимость случившегося; правда, он поступил бы так же, если бы ему вторично была предоставлена возможность выбора своего жизненного пути. Ведь его приезд в Америку не личная прихоть, цель этого приезда — привлечь внимание жителей развитых стран Запада к бедствиям индийского народа, пробудить в них сочувствие к этому народу и желание помочь ему. Да, все это так. И все же слава и успех — эти «божества цивилизованного мира» — отнюдь не восхищают молодого индийца. Для него это — горькая пилюля, которую приходится проглотить. И она столь горька, что, в то время как его известность достигает апогея, он чувствует себя — как никогда до сих пор — одиноким в комфортабельных номерах гостиниц и не может по ночам сдержать слез (61, 2, 307). В этом органическом отвращении к шумихе славы, к личному преуспеянию — весь Вивекананда.