Вьюжной ночью

— В тридцать восьмом году на Вознесенском аэродроме любопытнейший случай произошел. В январе или феврале, не помню уж, прыгнул с парашютом штурман звена. Фамилия его была Озерский или Озеровский — что-то вроде… Прыгнул, а парашют не раскрылся — застопорило. Падает и понимает, что все, конец! С ума сходит от страха. И думает: «Никогда не верил в бога. Но если ты есть, оставь меня живым. Оставь! Весь век буду молиться». И ведь надо же было случиться такому: упал он, понимаете, прямо в сугроб. С восточной стороны Вознесенского есть небольшой овраг. И вот он бухнулся как раз в этот овраг. Точнее, на склон его, в сугроб. И как бы прокатился в снегу. Санитарная машина на всей скорости мчится к месту падения. Медики в окно глядят и уже носилки направляют, кости собирать. Подъезжают, значит, а он вылезает из сугроба цел, невредим. Только поцарапался. Да!.. Уволился потом из армии и, говорят, ярым религиозным фанатиком стал. В церковь начал ходить. И даже на попов доносы писал, считая, что те плохо поповскую службу несут.

На лице капитана брезгливая гримаса.

— Религиозным людям легче умирать, чем нам, грешникам. Мы ведь знаем, что от нас ничего не останется. Даже могилы со временем сровняют и поставят на них дома.

Он стукнул зачем-то носком сапога о край печки:

— Впрочем, церковники тоже не очень-то пугались греха. Вся история христианства зиждется на крови. Библия утверждает, что бог сам водил полюбившихся ему древних варваров на битву. И варвары эти истребляли всех, даже детей. Даже овец и ослов. И многие из этих деспотов считаются теперь святыми.

Чувствовалось: все это он говорит только для нее, для Любы. Посмеиваясь, придвинулся к девушке.

— И посему делайте вывод: жить надо сегодняшним днем. Не пугаясь греха. А то ходят, будто сонные. Как рахитики. Все вполсилы.

Да, он ее обгуливал. И как грубо, примитивно. Мне вспомнилось… Дня три назад Угрюмов, так же вот посмеиваясь, говорил двум лейтенантам-летчикам: «В жизни побеждают смелые и нахальные. И последнее, пожалуй, более важно, чем первое».

— Надо брать от жизни че можно, — ухмыльнулся боец Шагин, шофер, мрачный, неуклюжий и, как говорили красноармейцы, знавшие его, глупый донельзя человек, до войны сидевший в тюрьме за хулиганство и поножовщину. — Греха-то и быть не может. И бояться, значит, неча. Жми на всю катушку!

Шагин прямо-таки ел глазами Любу.

От угрюмовского пошловатого монолога и уж вовсе невыносимой шагинской реплики всех покоробило. И один из командиров, пожилой майор, недовольно кашлянул:

— Хватит! Не туда вас обоих повело.

Вечером, возвратясь из столовой, я увидел Любу у себя в типографии; она стояла, упираясь спиной о подоконник, держала шапку в обеих руках и игриво раскачивала этой шапкой. Голова ее тоже слегка раскачивалась; волосы, пышные, цвета осенней соломы, срезали лоб наискось, закрывали половину правой щеки и мягко ложились на воротник грубой шинели. И опять мне почему-то подумалось: с хороводом бы ей на лужайке…

В двух шагах от нее стоял Рогов — нога к ноге, одной рукой ухватил пряжку ремня и методично постукивал пальцем по пряжке, другой покручивал шпагатик: поза неловкая, видно, что напряжен. Спрашивает у нее, улыбаясь:

— А ты любишь цветы? Знаешь, здесь они какие-то не поймешь. Красивые. Я б сказал, даже очень красивые, но почему-то не пахнут. У нас на Урале нету таких.

— А какие у вас деревья?

Голос у нее другой, не тот, что утром, — веселый, простой, домашний какой-то.

Я хотел незаметно проскользнуть в кабинет, но сержант, увидев меня, сказал громко, официально:

— Товарищ младший политрук! Вот эта девушка жила возле Алма-Аты. Яблоков, говорит, там!.. Обещает попотчевать после войны.

Рогов хотел мира, он немножко заискивал. Вспомнив, что в типографии быть посторонним нельзя, добавил:

— Она — на секунду. Сейчас уйдет.

Люба надела шапку и потирала пухлую щечку рукой. Стеснялась.

— Ничего, ничего… Если спросят меня, скажите, что в штабе, — пробормотал я, неловко поворачивая назад.

— Мне надо идти. — Девушка ринулась к выходу. Рогов за ней.

Нам всем было как-то не по себе.

Наружная дверь нашего холодного дома была с фокусом: когда ее открывали вежливо, легонько, она громко и сердито скрипела, и когда быстро и грубо — молчала, как немая. Сержант, конечно, знал об этом и, подскочив к двери, с силой толкнул ее, но она — вот неладная! — на этот раз почему-то пронзительно заскрипела.

В столовой, за ужином, капитан Угрюмов сказал мне, четко отделяя каждое слово:

— Вы ничего не замечаете за своим сержантом-печатником? Как его?..

— Рогов.

— Да, да!

— Ничего. А что?

— Понаблюдайте. Он с девушкой-бойцом… С Любовью любовь крутит. — В голосе капитана та же снисходительность.

— Ну!

«Ну» можно произнести по-разному. Мое «ну» выражало неудовольствие и нетерпение. Угрюмов насупился:

— Вы что нукаете, товарищ младший политрук? Я вам сообщаю то, что уже всем известно. А, между прочим, долг службы обязывает вас раньше других узнавать все о своих подчиненных. Тоже мне по-лит-работ-ник!