Вьюжной ночью

— С такими не следует и разговаривать, — сказал свекор. — Хулиганы с бараньими мозгами.

— Отшила, конечно. Со мной не очень…

Зина к чему-то вспомнила вдруг, как ее отец говаривал когда-то: «Умные люди куда реже, чем дураки, рассуждают об уме и глупости».

— Кушайте, пожалуйста. Очередь пришлось выстоять. У вас что-то слишком много очередей.

Зина боялась, чтобы не подумали, будто жалко ей конфеток, она стала всех навязчиво угощать, и это получилось у нее неловко. Нечто подобное случалось и дома, в Сибири, когда она была особенно возбуждена. Позовет гостей, выставит угощение (она не скупа) и чувствует себя несколько тягостно, скованно: не подумали бы, что ей жалко еды. Глупо, смешно! Она вообще чудная, сама понимает это: слушая разговор о преступлениях, об уголовниках, о чем-то грязном, мерзком, может побледнеть и покраснеть. Чаще — краснеет. И — вот уже совсем смешно! — боится покраснеть.

Мария Ивановна повернулась к дочери, что-то шепнула той на ухо. Она и вчера что-то шептала ей. Чудно!

— Осенью я зашла в гости к одной тут… из универмага. — Свекровь улыбнулась. — Давно звала меня. Когда-то мы вместе работали. И вот мать ее, старушка, подсовывает мне икры и говорит: «Ешь, ешь, это очень вкусно. Я по знакомству достала. Знаешь, сколько она стоит?» В рот не идет после таких слов.

«Зачем она так? — недоумевала Зина. — Собственно, что я плохого сделала? И старушка та, видимо, от чистого сердца…»

Зина старалась больше молчать, выглядела вялой, полусонной, а внутри — все кипело. Это внутреннее напряжение и подвело ее сегодня. Поужинав, она встала и, проходя к окну, задела за круглый старинный столик на трех ножках, на котором стояла хрустальная ваза. Легкий, высохший столик качнулся, ваза упала и разбилась с громким, на всю квартиру, как показалось Зине, звоном.

— Ой, господи! Что я наделала? — почти с плачем произнесла Зина, собирая осколки. — Что же это? Ойя! Вот тюлень. Простите меня, пожалуйста. Надо же! Как я с вами расплачусь? Завтра поищу такую же.

Ваза маленькая, простенькая, так себе ваза, но у Зины не хватит деньжонок и на такую, ни на какую не хватит, едва-едва на билет наскребет, у мужа попросить придется. Сказала, не подумав. Квартира большая, места достаточно и для хоровода, а она все время задевает: то за стол, то за стул, то за дверь. В студенческом общежитии — комнатушка. И не задевала. Элла улыбнулась, в ее улыбке насмешливость. Впрочем, золовка часто улыбается насмешливо, особенно при разговоре с мужчинами. Кто-то когда-то говорил Зине, что насмешливая улыбка привлекает мужчин. Так ли?

— Все не как у людей, — бормотнула Мария Ивановна.

— Такую уже не купишь, — сказал Константин Петрович. — Еще от отца моего досталась. Ну, бог с ней! Зачем расплачиваться, мы же родственники.

— Ни-че-го! — добавила Мария Ивановна. — Ничего.

«А улыбаются они насмешливо и слегка покровительственно».

Эту насмешливую покровительственность Зина подметила с первого дня, с той минуты, когда Мария Ивановна начала спрашивать: «А может, примешь душ? Надеюсь, ты знаешь, как и что надо делать», «Куда тебе? К ЦУМу? Ну, если ты впервые в Москве, то не так-то просто будет найти этот магазин. Подожди до завтра. Я завтра поеду в ту же сторону».

Друг другу они улыбаются как-то иначе. Свекровь часто не отвечает на вопросы Зины (Элла тоже делала так, раза два или три), молчит, окаянная душа, будто у нее заложило уши, видимо, думает, что этим придает себе весу и воспитывает невестку. Первый раз Зина спрашивает бойко, весело, второй раз уже по-другому — скорее просяще, в голосе появляются какие-то жалкие интонации, самой противно слушать. Хочет, чтобы было весело — не получается. Начинаешь что-то рассказывать, свекровь, недослушав, уходит. И на улице так же: спросишь — молчит, идет, а ты за ней плетешься как дура. Однажды Зина, разобидевшись, отстала от свекрови, затерялась в толпе, и дома Мария Ивановна вся изворчалась: «Ну, где ты была? Да разве можно так? Я не знала, что и подумать. Даже обедать не смогла — весь аппетит пропал. Уже в милицию решила звонить».

Зина вспоминала отца, мать, их друзей — сельских учителей и врача. Те были снисходительны и просты, порою шумны, но беззлобны и уж во всяком случае не отягчены этим странным болезненным самолюбием. «Почему так тяжелы люди, не ставшие интеллигентами, но упорно старающиеся казаться ими?» — раздумывала она.

Зина волновалась, нервничала и от этого много говорила (вообще-то она молчаливая), даже начинала спорить, но только с мужем, и тот удивленно смотрел на нее, старался успокоить. Вчера она полдня шаталась по улицам и магазинам с соседкой по квартире — пенсионеркой и та сказала ей: «Ваши родичи, несомненно, серьезные и добропорядочные люди. И с большим достатком, между прочим. Только сам хозяин, я о Константине Петровиче говорю, немножко нервный. Мне говорили, что его и Марию Ивановну ценят на работе».

«Наверное, многие на работе сдерживаются и притихают, — думала Зина. — Добрым и хорошим слыть выгодно».