Вьюга

После долгих недель неподвижности Семена тянуло вниз, на волю, но там, во всех уголках парка и на аллеях, празднично посыпанных желтым песком, толклись люди в застиранных больничных халатах, слышались смех, говор, пахло махрой. А Семену крайне необходимо было уединение - тренировал руку, перебарывая нестерпимую боль и... запреты врача.

- Перелом плохо срастался, и я строго запретил любые движения больной рукой. Ему наказал, сестрам, нянечкам. Да разве за всеми уследишь?

- А вышло, что опять же он прав оказался. - Ольга Фадеевна с усмешкой взглянула на мужа. - Послушался б твоих наказов, и лежать ему до морковкина заговенья. - Она согнала усмешку. - Дело, конечно, заключалось не в одной тренировке. Рука рукой, а он Ахмета хотел на ноги поставить, веру в него вселить.

Петр Януарьевич снисходительно улыбнулся.

- До чего ты идеализируешь, Олюшка!..

- Ничего подобного.

- Пустельников был просто хорошим парнем. Тысячи таких. А ты ему крылышки приспосабливаешь.

- Нет, Петр, ты его плохо знал, и я тебя не виню. Некогда тебе было в ту пору во все вникать. Да и общался ты с ним реже, нежели мы, сестры. Великолепный человек Семен!.. Себялюбия ни крохотки. Хотела бы, чтобы наши внуки на него хоть немного походили.

По обыкновению Семен усаживался на подоконнике, рядом пристраивался на табурете Ахмет Насибулин, иногда кто-нибудь из лежачих больных просил переместить его ближе к окну.

- Давай дальше, - просил Ахмет.

Глуховатый картавый басок наполнял палату, и для Ахмета Насибулина не существовало тогда ничего, кроме баска, увлекшего его в мир Павки Корчагина, в притягательный водоворот далеких событий, где мужество и дружба ценились превыше всего. Ахмет забывал о своем изуродованном лице, о страхе перед встречей с женой, обо всем, что наполняло все его существо трепетом ожидания. Реальный мир растворялся. Были Павка Корчагин с товарищами и глуховатый басок Семена, воскрешавший для Ахмета прекрасное. Посмотреть сбоку, не подумаешь, что человек удручен бедой, что тяжкие мысли источили душу, как шашель сухое дерево, а темный, с фиолетовым отливом след вокруг шеи, торчавшей из ворота застиранной госпитальной рубахи, остался от электрического шнура, который Ахмет Насибулин на себе захлестнул.

Ахмет в волнении то вскакивал и горестно всплескивал руками, то замирал, сжимаясь в комок на своем табурете, и чуть ли не стон у него срывался, когда Семен откладывал книгу, выпрастывал из повязки правую руку и говорил:

- Присмотри, Ахмет.

"Присмотри" - означало покараулить, чтобы ненароком врач не нагрянул или дежурная сестра Женечка, ревностно следившая за исполнением всех назначений Петра Януарьевича.

При первых тренировках Ахмет из себя выходил, буквально умолял страдальческим голосом:

- Не надо, Семон! Слушай, Семон, плохой изделишь!

Он не мог спокойно смотреть на проступающие сквозь гипс свежие пятна крови, на мертвеющее от боли лицо друга, ворочавшего рукой с такой натугой, словно раскручивал огромный жернов. И все-таки выходил за дверь посмотреть, чтобы Женя не наскочила - главным образом она, они ее оба боялись.

Женя была худощавая, темноволосая, коротко остриженная девушка с темными строгими глазами, немногословная и решительная во всем, что касалось ее сестринских обязанностей. У такой не увильнешь от укола или очередной порции осточертевших таблеток.

- Уродина! - коротко и сердито сказала о ней Ольга Фадеевна. - Кикимора несчастная.

Петр Януарьевич странно дернулся, спохватился и деланно рассмеялся.

- Совсем не уродина. И не кикимора. Наоборот, очень симпатичная девушка. Просто она благоволила к Пустельникову, и кое-кому это было не по душе.

- Втрескалась, скажи, и прохода ему не давала, бессовестная. Вспомню противно становится.

Черные с проседью брови Петра Януарьевича взметнулись в искреннем удивлении.

- Что с тобой, Олюшка? По какому поводу столько душевных рефлексий?

- Ничего со мной.

- Странная логика. Разве можно проявлять такие антипатии к девушке лишь за то, что ей нравился парень?.. На то и молодость дана.

- Когда любят, чувства не обнажают, а при себе держат. Она ему откровенно на шею вешалась. На посмешище всей палате. И это ты называешь любовью?

- Не вешалась она.

- Тебе-то что? - удивилась Ольга Фадеевна.

- Ничего, - сказал он не очень уверенно.

Милый, немного смешной спор пожилых супругов как бы приоткрывал занавес над их безвозвратно ушедшим прошлым, перед мысленным взглядом возникала частица прекрасного, то давнее, что с высоты возраста обретало более яркие тона и контрастные цвета. Обостренная память выхватывала маленькие события и незначительные, но, видно, особенно дорогие им факты или, наоборот, обнажала тщательно упрятанные до сих пор чувства, теперь не имевшие ровным счетом никакого значения для обоих.