Витенька

— Ааа… так у нас в “люкс” отдельный вход.

— Ну, мы запрем и скажем — нельзя. Договорились? — и Марина добавила еще тысячу.

Женя сочувственно хмыкнула.

— Но если он будет ломиться...

— Не будет.

Она встала с кушетки, одернула кофту и замерла с прямой деревенеющей спиной, собираясь с силами.

Не судьба, Марин.

Говори, Женечка, пожалуйста, говори хоть что-нибудь.

— А Нона Семеновна действительно хороший врач?

— Я вам так скажу: вам повезло, что вы на нее попали. Таких сейчас мало. Сколько с ней работаю, ни одного случая не было… ну, вы понимаете...

Костер на смолистых дровах вырос жаркий и беспокойный. Урчит и сопит, и пригоршня за пригоршней сеет искрами по лунному небу. Почти все они тут же гаснут в ледышках звезд, но некоторые все-таки долетают до самой луны — а значит, непременно взойдут, не на луне, так в чьей-то памяти.

“Непременно взойдут”, — думает она.

— Вить, смотри, искры сыплются на луну. Как семена. Как думаешь, там что-нибудь из них вырастет?

— А то. Костровые цветочки. Желтые такие. Любимая растительность лунатиков.

Кто-то зовет надоедливо:

— Марина… Мари-ии-на-аа…

Тормошит за плечо.

Ох, как неохота оборачиваться. Отстань.

Пропахший хвоей ветер мягко набегает со спины, холодит ноги.

Огонь отражается в лицах как в зеркалах.

— Марина!

Сесть ближе к огню, к самому жару.

Вытягиваешь ладони — печет. Боже, как приятно. Спасибо. Спасибо, да, с пледом совсем здорово. Иди ко мне. Давай рядышком.

Тормошить перестали.

Молодые, гипнотически красивые лица. Красивые переполняющим их азартом, начальной ненасытностью. Просидят вот так за полночь, песни-разговоры, а наутро — свежи как ни в чем не бывало и голодны душой. О чем это мы вчера-то спорили, напомни-ка?

С ними уютно. Как же с вами уютно, ребята!

Несколько аккордов выпорхнули из-под чьих-то пальцев. Знакомая мелодия. Давным-давно знакомая, но забытая. Что это? Вить, ты не помнишь?

— Это ж твоя любимая.

Он не успевает договорить — кто-то отвлекает его, просит сигарету.

Гитариста тоже прерывают:

— Погоди, не сейчас.

Зачем? Пусть бы сыграл. Дайте человеку сыграть. Что за мелодия? Ее любимая… Забыла…

Гитара со вздохом смолкает, ложится в траву. Трава обильно усыпана прохладными бусинами росы. Проводишь ладонями — и можно умыться, охладить разгоряченные костром щеки.

— Кто бросил шишки в огонь? Кто бросил шишки?

Чье-то незнакомое лицо — очень близко. Кто-то новенький в их компании. Витюш, кто это? И я впервые вижу.

Ее о чем-то спрашивают. Настойчиво. Она отмахивается, поворачивается к Вите.

По ту сторону костра кричат:

— Вот вы дураки! Сказано, дураки! Они же сейчас стрелять начнут!

— Кто?

— Шишки, блин! Шишки!

— Не бойся, маленький, иди ко мне под бочок. А? Тут тебя не застрелит.

Монументальный бюст выдвигается в свет костра — кажется, это Катька Маламатиди. Ну да, как же — знаменитый на весь институт Катькин бюст.

— Сюда. Ховайся, зая.

Хохот. Яркий салют искр вырастает над костром. Костер, в котором уже начали щелкать шишки, тоже похохатывает.

Один только Витя не смеется. Сидит, впившись глазами в огонь.

Витя-Витюша. Хочется позвать, коснуться плеча. Витя! Такой отрешенный, такой близкий. Притягательный этой своей отрешенностью, своим умением везде найти себе особое, отдельное пространство. Простоять полгулянки на балконе — “Да как-то задумался” — смотаться на Алтай посреди сессии.

Боже, как, оказывается, здорово вот так за ним подглядывать.

Давай помечтаем немного — ты же умеешь.

— Витя?

— Ау?

— Тебе грустно?

— Мне хорошо.

— Вить?

— Что, малыш?

— А расскажи еще, как мы будем жить.

И вот снова это незнакомое лицо. Нависло, мешает дышать.

— Марина, меня слышно?

Да чего тебе? Ну, чего?! Слышно!

— Если что — зови громче, я внизу.

Ладно, ладно. Иди уже.

Пробуждение было резким. Толчок — и она лежит, уставившись в потолок.

Хочется пить.

В палату из открытой двери вдавлен узким конусом свет. На легком сквозняке постукивает растопыренными листьями по откосу окна какое-то кустистое растение. Прошедший сквозь множество стен, истончившийся до комариного писка, в тишине дрожит младенческий плач.

Дотянувшись до тумбочки, Марина взяла свой мобильник, включила и подождала, пока на экранчике высветится время. Пять сорок пять. Усмехнулась. Обычно в будний день она поднимается в шесть. Чтобы не по самым пробкам. Пока голову помоет, пока до гаража дойдет. Понедельник, Марина, проснись — и в бой.

На тумбочке стояла бутылка воды. Она отпила немного из горлышка.

Опустилась на подушку.

Боль была терпимая. Ныло — тоскливо, если только боль можно назвать тоскливой. Наверное, можно, потому что тело больше не трещало, не кричало — а именно тосковало. Тихонько поскуливало, выпрашивая хоть какого-нибудь утешения.

Марина снова привстала, вытащила из сумки благоразумно припасенный “кеторол”, бросила в себя три таблетки.

Детский плач дрожал и дрожал над ухом.

Оставаться здесь не нужно. Нужно уйти.

Отбросив простыню, Марина встала с кровати. Дошла до стены, включила свет. Ноги дрожали, но с этим она справится.