Читаем Витающий в облаках полностью

Витающий в облаках

Петенькой баба Моня называла Люсиного папу, Петра Никитича Ковальского, а про бумаги Люся подробно узнала только через несколько лет, когда её приняли в пионеры. Ответ из Москвы (который, оказывается, пришёл довольно быстро - всего через тринадцать месяцев, - но баба Моня его так и не дождалась) был очень короткий - меньше, чем в полстранички. В нём говорилось, что папин отец, Никита Лукич Бессонов, арестованный по обвинению в диверсионно-террористической деятельности и умерший в заключении, после вторичного рассмотрения его дела в мае 1964 года полностью оправдан, а дело прекращено производством за отсутствием события преступления. Значит, когда Люся нечаянно разбила старую фотопластинку, её дедушка, Никита-Бес, уже не был преступником, и зря баба Моня так волновалась и ругала дядю Костю-фотографа... Папа показал Люсе не только ответ из Москвы, но и единственную сохранившуюся фотографию дедушки - ту самую, сделанную с разбитой пластинки. Он не знал, что это Люся разбила её, и очень жалел, что фотографию нельзя увеличить: две прямые чёрные трещины были слишком заметны на снимке и всё портили.

Люся догадывалась, почему папе хочется увеличить эту фотографию: дедушка был здесь очень похож на него, но гораздо моложе и мужественней. Баба Моня говорила, что Никита-Бес был знатный рубака и просто удивительно, как деникинцы

смогли взять его в плен. Нипочем бы они его не взяли, если бы не предатель - хозяин хутора. (Дедушка после того случая решительно завязал и за всю жизнь не выпил ни капли водки. А когда друзья-командиры спрашивали, не постригся ли Бес в монахи, он им про тот хутор рассказывал...) На фотографии Никита-Бес стоял на краю старой шахты, широко расставив босые ноги и уперев подбородок в грудь, но голова его при этом всё равно не была опущена, а держалась даже ещё прямее. Так любил стоять папа, когда ему что-то не нравилось или когда он с кем-нибудь решительно не соглашался. Только папа ещё и руки на груди складывал, а дедушка руки держал за спиной (на снимке не видно, что они связаны), смотрел в сторону и улыбался. ("Это он на меня смотрит, - говорила баба Моня. - Я его тогда в первый раз увидела". - "И сразу влюбилась?" - подхватывала Люся. - "Сразу, - улыбалась баба Моня. - Если б не сразу - не жить бы ему больше...")

Очень красивым был Никита-Бес на этой фотографии.

Но вот увеличивать её было никак нельзя. И вовсе не потому, что снимок портили чёрные трещины - одна, горизонтальная, перечёркивала дедушкин лоб, а вторая, от середины левого края и косо вниз, отрезала правую ногу. Даже если бы не было этих трещин - всё равно нельзя такое вешать на стенку в увеличенном виде. Разве что в музее - да и то, пожалуй, не стоит.

Потому что на этой фотографии дедушку в первый раз расстреливали.

Глава первая. Леонид Левитов.

"Только счастливые могут летать".

Неправда!

Ведь он летает...

Это трудно и страшно - летать над городом в такую ненастную, как сегодня, ночь, минуя смутные тени девятиэтажек, угадав их по редко освещённым окнам лестничных клеток, а чаще - по глубоким квадратным провалам в чуть подсвеченных облаках, рискуя задеть провода, косо идущие вниз. Это трудно и страшно, и в этом нет никакой романтики; а сентябрь на исходе, и ночи всё холоднее... Но каждую ночь Леонид Левитов заставляет себя летать.

Вечерами он слоняется по квартире, пока Люся проверяет свои тетрадки по две-три стопы каждый вечер. Иногда, закончив проверять, она затевает стирку, и это особенно невыносимо: ведь он не может просто взять и полететь, он ей сотни раз это объяснял. Ему надо сосредоточиться, нацелиться на полёт, победить страх, наконец! Подготовка займёт не менее часа, а стирка кончается, как правило, в два часа ночи - значит, выспаться после полёта опять не удастся. И он слоняется по квартире, громко звеня ключами, открывает окно на кухне и, шумно вздохнув, закрывает окно, листает, не глядя в неё, какую-то толстую книгу и снова звенит ключами. Наконец Люся просит его развесить бельё на балконе (и на кухне, между прочим, тоже - опять будет капать и отвлекать!); наконец они садятся пить чай (в два часа ночи!); наконец он раздвигает диван, достаёт из ящика постель, истово взбивает подушки.

- Спокойной ночи, Люсенька, - наконец говорит он с натужной нежностью и целует её в висок. - Тебе не холодно?

- А ты не ляжешь?

- Попозже. Может, принести ещё одеяло?

- Нет, Лёньчик, я сейчас согреюсь... Камин у Лёньки включи, ладно?

- Уже включил.

- Не летал бы ты сегодня, а? Не выспишься.

- Надо. Ты сама знаешь, что надо. Ведь я один такой на весь город. И если даже я...

- Один, Лёньчик, один. Один-единственный. Дай я тебя поцелую... Возвращайся побыстрей, ладно?

- Постараюсь.

- И не высоко...

- Как получится. Спокойной ночи, Люсенька.

- Ключи на столе, не забудь.