Вишневый сад. 100 лет спустя

Лопахин. Вы будете брать с девелоперов или дачников самое малое по сто косарей за сотку, и если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разметут. Одним словом, поздравлямсы, вы спасены. Местоположение шикарное, Москва-река там глубокая и чистая, говно сливают дальше. Только, конечно, нужно прибраться, почистить, например, скажем, снести все старые постройки, и особенно вот этот ваш дом в водоохранной зоне, который, с точки зрения архитектуры, кринж и отстой, краснокирпичное эхо девяностых. Заодно вырубить старый вишневый сад… Деревья-то уродские, как моя судьба… Эти вишни на хер никому не сдались, у кого бабки есть!

Любовь Андреевна. Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всем Одинцовском районе и окрестностях и есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.

Лопахин. Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает. Импорт один. И сад уже старый, ещё при советской власти сажали, я вообще в непонятках, что эти дрова хоть как-то плодоносят уже тридцать лет. К слову, о дровах. Вишневые угли все шашлычники и мангальщики сметут. По ломовым ценам. Вам на шпильки и чулки фильдеперсовые.

Гаев. В самой «Википедии» написано про этот сад!

Лопахин (взглянув на часы). Будем жевать, ёптыть, сопли и ныть от ностальгии – двадцать третьего августа и вишневый сад, и вся земля уйдут с молотка на хер, и дадут три копейки за сотку. Хватит тянуть кота за яйца! Другого выхода нет, отвечаю. Ну а на нет и суда нет.

Фирс. В колхозе нашем, лет сорок—пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили,брагу делали, самогон гнали, бывало…

Гаев. Фирс! Рот закрой!

Фирс. И бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Питер. И ещё сдавали сироп на ликеро-водочный завод. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… А какой ликёр делали на экспорт! Способ тогда знали…

Любовь Андреевна. А где же теперь этот способ?

Фирс. Забыли. Или продали на Запад. Всё продали на Запад! К стенке бы их всех!

Пищик (Любови Андреевне). Что в Париже? Русским ещё можно жрать лягушек?

Любовь Андреевна. Лягушки – дрянь, как курица. Крокодилов ела – как осетрина.

Пищик. Вы подумайте… А у нас крокодилов нельзя.

Лопахин. До сих пор на Рублёвке были только господа и обслуга, а теперь появились еще эта сволочь дачники. Вы ж, может, помните, что в России все города, даже самые небольшие, окружены дачами, по шесть соток земли. Боюсь, что дачник лет ещё через двадцать размножится и загадит всё своей картошкой, морковкой и смородиной. Ныне они в основном бухают под шашлыки, но ведь может случиться, что на своих шести сотках они займутся курами и кроликами, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным прибежищем последних приличных людей…

Гаев (возмущаясь). Да это же недемократично, что вы говорите! Пусть люди выращивают органическую пищу!

Входят Варя и Яша .

Варя. Тут, мамочка, две эсэмэски. (Включает мобильный и показывает) Вот они.

Любовь Андреевна. Это из Парижа. (Отворачивается, не прочитав.) С Парижем и свингерами покончено…Это коньяк в шкафу?

Гаев. А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры, а под ними пыльные бутылки с коньяком. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф.

Пищик (удивленно) . Сто лет… Коньяку сто лет! Вы подумайте!..

Гаев. Да… Это вещь… (Ощупав шкаф и вынимая бутылку.) Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам пьянства и разгула; твой молчаливый призыв к распитию спиртных напитков не ослабевал в течение ста лет, поддерживая сквозь все войны, революции и прочие потрясения в моих предках и в нас бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывал в нас идеалах не только коммунизма для отдельно взятых товарищей, но и радостного тунеядства их потомков

Пауза.

Лопахин. Да…

Любовь Андреевна. Ты все такой же, Леня. Несгибаемый тунеядец.

Гаев (преодолевая конфуз). Сдохну – а работать всё равно не буду!

Лопахин (поглядев на часы). Ну, мне пора.

Яша (подает Любови Андреевне лекарство) . Может, примете свои антидепрессанты…

Пищик. Не надо пить колёса, милейшая… от них ни вреда, ни пользы… Дайте-ка сюда… (Берет пилюли, высыпает их себе на ладонь, дует на них, кладет в рот и запивает квасом.) Опаньки!

Любовь Андреевна (испуганно) . Да вы с дуба рухнули!

Пищик. Антидепрессанты заглотал!

Лопахин. Вот же дырища кишечная! Посмотрим, как колеса на кокс лягут.

Все смеются.

Фирс. Они выжрал у нас всю водяру на День Победы, полведра огурцов солёных скушали… (Бормочет.)