Фрося и сама не сумела бы рассказать в точности, где была, где пряталась остаток дня, прежде чем оказалась в этих зарослях на берегу Вишневого омута. Был поздний вечер, пели, захлебываясь, соловьи. Круглый глаз омута светился тихо и загадочно. Теплынь. Фросю, однако, била лихорадка. Камень, который она должна была повесить себе на шею, лежал у ее босых ног, касаясь их своим холодным и острым краем. И от этого острого холода у нее стыло все внутри, губы леденели, тряслись.
Фрося не знала, что всюду за нею по пятам шла Улька, и потому чуть не умерла от страху, когда позади послышался шорох раздвигаемых ветвей.
— Кто там? — вскрикнула Фрося и, оглянувшись, узнала Ульку. — Ульянушка, тетя Ульяна, ты?
Улька стояла уже рядом и глядела на Фросю осуждающе своими светившимися в темноте и вроде бы уж и не безумными глазами.
— Доченька, не надо, — хрипло говорила она, вцепившись в Фросины плечи сухими, жесткими пальцами. — Пойдем отсюда, пойдем!..
Фрося подчинилась.
На маленькой, давным-давно выдолбленной Михаилом Аверьяновичем лодке они переплыли через Игрицу, недавно вошедшую в свои берега после весеннего половодья, и оказались в харламовском саду.
Здесь соловьи пели еще яростнее. Яблони отцветали, укрывая землю белой и бледно-розовой душистой порошей не успевших еще увянуть лепестков.
Фрося, подойдя к медовке, обняла ее, точно самую близкую свою подругу, и опять, как тогда в риге, сладко дрогнуло у нее внутри: она застонала. Соловьи примолкли, испуганно прислушиваясь: где-то неподалеку проснулся лесной петушок и дважды уронил свое тревожно-сердитое: «Худо тут, худо тут!» Коростель заскрипел, как всегда, надсадно и неприятно громко. Из-под нависших над рекою тальников снялась пара уток — разрезаемый их крыльями воздух тоже застонал, будто раненый.
Фросю по-прежнему била лихорадка. Дрожь ее тела передавалась яблоне, и медовка так же судорожно вздрагивала, осыпая стоявших под нею женщин дождем нежных своих, невесомых лепестков.
Вдруг Фрося качнулась, как от внезапного удара, и, замерев, стала напряженно слушать что-то. Лицо ее тотчас же осветилось под скупыми лучами молодой луны такой непередаваемой и вместе с тем такой простой и земной радостью, для определения которой не придумано еще слов и которую знают лишь матери, потому что только их природа одарила самым великим и бесценным даром — услышать однажды под своим сердцем нетерпеливое и властное движение новой жизни. Фрося и Улька крепко обнялись и бормотали что-то бессвязное, рожденное только сердцем, им же одним и понимаемое. Потом они присели под яблоней и просидели почти до рассвета. Лишь под утро ушли в шалаш и, убаюканные птичьим пением, заснули там наконец крепким сном.
А поутру в сад потянулась харламовская семья.
Первым появился там Михаил Аверьянович, разбудивший Фросю и Ульку. Позже пришли женщины — Настасья Хохлушка, Пиада и Дарьюшка, затем звонкоголосой ватагой ворвались ребятишки, предводительствуемые Ванюшкой.
Должно быть, никто из этих людей не думал об одной удивительной вещи: стоит только над семьей появиться темному облаку, Харламовы, не сговариваясь, ищут убежища в саду и делают это инстинктивно, подсознательно, подчиняясь какому-то особому чувству. И сад действительно либо вовсе отвращал беду, разгоняя сгустившиеся тучи, либо смягчал удары грозы. Люди, сами того не замечая, делались тут добрее, покладистее, внимательнее и предупредительнее друг к другу, все мирские треволнения на время как бы вовсе оставляли их. Мужчины, расположившись где-нибудь в холодке, под яблоней, курили, тихо беседовали, толкуя о том о сем; женщины либо занимались прополкой малины, либо, если это случалось в воскресенье, пили чай с медом, чаще же всего «искались» в тени дуба, у шалаша; последнее занятие действовало на них почему-то особенно благотворно — мирило, сдружало. Ну а о детях и говорить нечего: Игрица, сад и примыкавший к нему лес на целый день поступали в их распоряжение, там они могли дать полную волю безграничной своей фантазии, там уж им не до драк, не до междоусобиц — в пору только защищать друг дружку от водяных, русалок, леших да разбойников…
Олимпиада Григорьевна, которая раньше и близко не подпускала к своему дому Ульку — для этого у нее были свои соображения и доводы, — сейчас, увидев ее в саду, не накричала на нее, как прежде, а только сказала мягко, по-доброму:
— А ты, Улюшка, шла б домой. Ступай, родимая. Старик, отец-то твой, ищет, поди, тебя.
— Не гони ты ее. Что она тебе! — глухо и как-то неуверенно сказал Михаил Аверьянович и потупился.
Олимпиада Григорьевна сделала вид, что не услышала мужа, и, взяв Ульку под руку, повела из сада.
С Фросей все разговаривали так, будто ничего и не случилось. А она все ждала, когда в сад придет Николай, и очень обрадовалась, узнав от Дарьюшки о том, что служивый загулял и вместе со всей компанией, с Петром Михайловичем и Карпушкой во главе, перекочевал в Варварину Гайку — догуливать.
6