Вишневый омут. Хлеб - имя существительное

Кому-то из руководителей пришла в голову мысль – поставить тетеньку Глафиру во главе кур на колхозной птицеферме. Баба, мол, экономная, будет блюсти яичко. Она и блюла, но не для колхозной казны, а для своей собственной сберкнижки, которую завела после войны и на которой, как догадывались люди, скопилось немало рублишек. Догадывались потому, что видели: больше всяких реформ тетенька Глафира боится реформы денежной. При первой она понесла великие убытки, а при второй хоть вроде бы и не понесла, но деньга все же теперь не та: копейка как была копейкой, так и осталась ею; на базаре раньше за пучок укропа просили гривенник и теперь гривенник; мелочь как была мелочью, так и осталась с прежним к ней отношением; правду говорят, что новые деньги расходуются в три раза быстрее. Сама-то Глафира скорее выиграла от второй реформы, чем проиграла: каждое воскресенье ее можно видеть на рынке с тем самым пучком укропа либо редиски...

Птицеферма, где володела и правила тетенька Глафира, была маленькой, насчитывала всего лишь одну тысячу несушек, к тому же несушек весьма несознательных; неслись они, по уверениям тетеньки Глафиры, из рук вон плохо: двести яиц – это наибольшее количество, которое она сдавала на склад.

Председатель ревизионной комиссии Иван Михайлов хотел было проверить, такой ли уж действительно малосознательный народ эти несушки, но тетенька Глафира столь искусно разыграла в правлении сцену величайшей обиды, пролила так много безутешных слез, что Виктор Сидорович, председатель колхоза, махнул рукой.

Куры по-прежнему неслись плохо. Между тем какие-то ловкие, расторопные, предприимчивые и незнакомые высельчанам люди начали возить лес, цемент, камни и шифер к заготовленной ими яме под фундамент на окраине Поливановки, в самом конце Председателевой улицы. Скоро выяснилось, что это тетенька Глафира воздвигала себе новую избу. А когда выяснилось, колхозники взбунтовались. Обычно молчаливая от гордости Журавушка пришла к вечному депутату и прямо заявила:

– До каких пор вы, властя, будете держать на птицеферме воровку?

– Ты что, рехнулась?

– Сами вы рехнулись! Ослепли все. Дайте мне ферму на три дня, и вы увидите...

Посоветовались. Дали Журавушке ферму. Тетеньку Глафиру отстранили.

Первый день Журавушка вела наблюдение за поведением «недисциплинированных» несушек. Вечером привезла на склад 460 яиц, на следующий день – 575, а еще через день – 700.

– Ну, теперь вы видите? – сказала строго Акимушке Акимову и Аполлону Стышному. – Я возвращаюсь к своим буренкам, а вы уж решайте насчет тетеньки Глафиры.

И ушла.

Позже только сообщила, что тетенька Глафира так приучила кур, что большая их часть неслась под горькими лопухами, что окружали птицеферму дремучим лесом. Все эти яйца темной ноченькой тетенька Глафира увозила к себе домой, а те, которые сейчас строят ей избу, сбывали их в город.

Тем не менее тетенька Глафира взбунтовалась. Накричала на председателя колхоза, на бригадира, на секретаря партийной организации, на Журавушку – на эту в особенности, – на вечного депутата, который готовил над ней товарищеский суд, на председателя ревизионной комиссии. Накричала – сперва на всех вместе, – настигла их в правлении, а потом в розницу. Видя, что все ее угрозы мало помогают, вдруг объявила:

– В Москву поеду, а правды добьюсь. Ишь вы, измываетесь над бедной одинокой женщиной!..

Когда и эта угроза не помогла, снизила голос, теперь говорила уж всхлипывая:

– Ну, обождали бы маненько. Дали бы избу-то достроить, а потом уж и увольняли с этой проклятой птицефермы. На кой она мне сдалась? От этих кур одних вшей наберешься – часу соснуть не дадут. Вот и чешешься, вот и чешешься, как шелудивый кутенок!..

– Потому и ослобоняем тебя, – заметил лукавый Капля, пришедший в правление за своей никак не дававшейся в его руки справкой насчет пенсии.

В следующее воскресенье над тетенькой Глафирой состоялся товарищеский суд. Председательствовал, как всегда, Акимушка Акимов.

Членами суда были старая учительница Анна Петровна, та самая, какую я некогда так жестоко обидел, Журавушка, Зуля и Егор Грушин.

Слушание дела проходило в школе, в длинном коридоре, который одновременно служил и залом. В положенный час дверь одного из классов отворилась, в ней показался Зуля и, подрагивая от волнения комельком отрубленной руки, ненатурально громко, каким-то не своим, чужим голосом, возгласил:

– Встать! Суд идет!

Все испуганно – не встали, а подскочили, будто сквозь кресла вдруг дали электрический ток. Каплина супруга, не пропускавшая с мужем ни одного подобного зрелища, от неожиданности даже вскрикнула и ни с того ни с сего начала осенять себя крестным знамением. И только получив энергичнейший толчок в бок, спохватилась, поджала обиженно губы, да так и просидела до конца суда, ни разу не глянув в сторону обидчика, каковым был, конечно же, Капля.